(А.Городницкий)
Дворы-колодцы детства моего,
Я вижу их из года в год всё ближе.
На них ложился отблеск солнца рыжий,
Над ними выли голоса тревог.

Слетал в них сверху нежный пух зимы,
Осколки били проходящим градом.
Здесь жили кошки, голуби и мы -
Болезненные дети Ленинграда.

Нас век делил на мёртвых и живых.
В сугробах у ворот лежала Мойка,
И не было отходов пищевых
В углу двора, где быть должна помойка.

Но март звенел капелью дождевой,
Дымилась у камней земля сырая.
Мы прорастали бледною травой
Меж лабиринтов дровяных сараев.

И плесень зацветала на стене,
И облака всходили жёлтой пеной,
И патефон в распахнутом окне
Хрипел словами песни довоенной.

Дворы-колодцы, давнее жильё
Мне в вас теперь до старости глядеться,
Чтобы увидеть собственное детство -
Былое отражение свое.

(А.Городницкий)
Не пошли, Господь, грозу мне
Тридцать лет прожить в тоске,
Словно Батюшков безумный,
Поселившийся в Москве.

Объявлять при всём народе,
Не страшась уже, как встарь,
Что убийца Нессельроде,
Что преступник — государь.

Стать обидчивым, как дети,
Принимать под ветхий кров
Италийский синий ветер,
Лёд Аландских островов.

Тридцать лет не знать ни строчки,
Позабыть про календарь,
И кричать в одной сорочке:
"Я и сам на Пинде царь!"

И сидеть часами тихо,
Подойти боясь к окну,
И скончаться вдруг от тифа,
Как в Гражданскую войну.

(А.Городницкий)
Физически нельзя
Быть в курсе всех событий.
Как Батюшков сказал —
Талант нелюбопытен.

Он прочим — не чета.
Рождающему слово
Не надо всё читать, —
Возьмите хоть Крылова.

Не могут наших дум
Постигнуть иноверцы.
Учёность сушит ум,
Рассеяние — сердце.

Иных времён тоска,
Морей нездешних бури, —
Себя не отыскать
В чужой литературе.

Всё ведать — нужды нет
Тому, кто сердцем точен:
Действительный поэт
Всегда сосредоточен.

(А.Городницкий)
Рождённый посреди созвездий
С талантом редким и умом,
Был Веневитинов с письмом
В столице схвачен по приезде.

"Как ведал жизнь! Как жил он мало!",
Когда, бестрепетно легка,
Его на гибель обрекала
Любимой женщины рука.

Недолго длилось заточенье —
Дней пять от силы или шесть,
Но, видимо, причина есть
Тому, что впрок не шло леченье,

Что умер он от странной боли,
Которой и названья нет...
Поэт не может жить в неволе,
А кто живёт, тот не поэт.

(А.Городницкий)
Немецкий принц, доставленный в Россию,
Где груб народ, напитки и закуски,
В солдатики играл, читал Расина,
И не учился говорить по-русски.

Всё делавший без толку и некстати,
Казался слабоумным он и хилым.
В своём дворце убогом в Петерштадте,
В алькове под тяжёлым балдахином,

Он пробуждался, страхами измучен,
И слушал, как часы негромко били,
И озирался на окно, где тучи
На родину неторопливо плыли.

Холодный ветер приносил с востока
Рассветных красок розовые перья.
Вздыхая о Германии далёкой,
Дежурный офицер дремал за дверью.

Болезненный, худой, отдутловатый,
Под барабаны, что играли зорю,
Принц одевался, плечики из ваты
Топорщились на набивном камзоле.

И в зеркало балтийской светлой ночью
Смотрелся над шандалом трёхсвечовым.
Мечтал ли он, голштинец худосочный,
Об облике ужасном Пугачёва?

(А.Городницкий)
В поэзии определяет случай,
Что принимать за образцовый стих.
Мне ближе всех был в молодости Слуцкий:
Прямолинейность слов его простых,

Его одежда бывшего солдата,
И строгий ус, и бритая щека.
Был мир его сколочен грубовато,
Но, мне тогда казалось, на века.

Суровых строк неистовая вера
Была жестка, и жёстким был он сам.
Удачнее не знаю я примера
Такого соответствия стихам.

И ученик в его огромном цехе,
В нём отыскав начало всех начал,
Я ждал его безжалостной оценки,
А больше тройки я не получал.

Куда теперь от веры этой деться?
Кто нас ободрит? Кто укажет путь?
Оплакиваю собственное детство,
Которое обратно не вернуть.

(А.Городницкий)
Глаз разрез восточный узкий,
Тонкий локон на виске.
Хан Темир, посланник русский,
Переводит Монтескье.
От полей вдали ледовых
Обласкал его Людовик,
Но, читая Монтескье,
Он вздыхает о Москве.

Громко всхрапывают кони,
Дым костра и звон оков.
Жизнь и честь свою полковник
Отдаёт за мужиков.
Что ему до их лишений?
На его немецкой шее,
Любопытных веселя,
Пляшет русская петля.

Зодчий Карл Иваныч Росси,
И художник Левитан,
Как ответить, если спросят,
Кто вы были меж славян?

Кто вы, пасынки России,
Неродные имена,
Что и кровь свою, и силы
Отдавали ей сполна?

Тюрки, немцы или греки?
Из каких вы родом стран?
Имена теряют реки,
Образуя океан.

(А.Городницкий)
Великие когда-то города
Не вспоминают о своём величье -
Владимиру не воротить обличья,
Которое разрушила орда.

Ростов великий вовсе не велик -
Собор да палустершиеся плиты,
И Новгород когда-то знаменитый
Сосем не тот, что знали мы из книг.

Не сетует на Зевса Херсонес -
В чужом краю покинутый ребенок,
И Самарканд, песками погребенный,
Давно уже не чудо из чудес.

Великие когда-то города
Не помышляют об минувшей славе -
Молчат колокола в Переяславле,
Над Суздалем восходит лебеда.

Они меж новых городов и сел -
Как наши одноклассники ребята,
Что в школе были первыми когда-то,
А жизнь у них не вышла, вот и все.

(А.Городницкий)
В убогом быту коммунальной квартиры,
В своей однокомнатной секции-клетке
Художник Куянцев рисует картины, —
Они на стене — словно птицы на ветке.

Художник Куянцев, он был капитаном,
И море — его постоянная тема.
Две вещи он может писать неустанно:
Простор океана и женское тело.

Лицо его сухо. Рассказы бесстрастны:
Тонул, подрывался, бывал под арестом.
Он твёрдо усвоил различие в красках
Меж нордом и зюйдом, меж остом и вестом.

Упрятаны в папки его акварели,
Полны необъятного солнца и ветра,
И я закрываю глаза — неужели
Бывает вода столь различного цвета?

Но в праздничность красок вплетается горе,
Поскольку представить художнику трудно
Цветущие склоны без форта и море
Без хищной окраски военного судна.

И снова этюдник берёт он, тоскуя.
И смотрит задумчиво или сердито
В окно на дома и полоску морскую,
Откуда однажды пришла Афродита.

(А.Городницкий)
Вот доска вниманью граждан:
Много лет и много зим
В этом доме двухэтажном
Жил писатель Карамзин.

Отказавшийся от славы
Для упорного труда,
Изучал он жизнь державы
В стародавние года.

Крест мерцает на мундире.
Не придумать, хоть умри,
Чтобы жили в общем мире
Хлебопашцы и цари.

Но покуда были силы,
В размышлениях о том,
Он историю России
Составлял за томом том.

Время дни на нитку нижет.
Над виском седеет прядь.
Чем века подходят ближе,
Тем трудней о них писать.

Шесть томов, потом двенадцать...
"Всё, — сказал он, — не могу".
Били пушки на Сенатской.
Кровь чернела на снегу.

Тёрся нищий возле дома,
Словно что-то потерял.
Для тринадцатого тома
Начинался материал.

(А.Городницкий)
Погиб поэт. Так умирает Гамлет,
Опробованный ядом и клинком.
Погиб поэт, а мы вот живы, — нам ли
Судить о нём как встарь обиняком?

Его словами мелкими не троньте, —
Что ваши сплетни суетные все!
Судьба поэта — умирать на фронте,
Вздыхая о нейтральной полосе.

Где нынче вы, его единоверцы,
Любимые и верные друзья?
Погиб поэт, не выдержало сердце, —
Ему и было выдержать нельзя.

Толкуют громко плуты и невежды
Над лопнувшей гитарною струной.
Погиб поэт, и нет уже надежды,
Что это просто слух очередной.

Теперь от популярности дурацкой
Ушёл он за иные рубежи:
Тревожным сном он спит в могиле братской,
Где русская поэзия лежит.

Своей былинной не растратив силы,
Умолк певец, набравши в рот воды,
И голос потерявшая Россия
Не замечает собственной беды.

А на дворе — осенние капели,
И наших судеб тлеющая нить.
Но сколько песен все бы мы ни пели,
Его нам одного — не заменить.