Александр ГородницкийПолный список песен Разные песни Река времён (1982) Легенда о доме. Берег (1984) Берег (1988) Легенда о доме. Полночное солнце (1990) Легенда о доме. Перелётные ангелы (1991) Около площади (1993) Легенда о доме. Остров Израиль (1995) Легенда о доме. Созвездие Рыбы (1995) Легенда о доме. Ледяное стремя (1997) Легенда о доме. Поэмы (1997) Как медь умела петь (1997) Давай поедем в Царское Село (1998) Легенда о доме. Имена вокзалов (1999) Снег / 1953-1961 (2001) В океане зима / 1962-1963 (2001) Над Канадой небо синее / 1963-1965 (2001) Друзья и враги / 1966-1970 (2001) Аэропорты 19 века / 1970-1972 (2001) Острова в океане / 1972-1977 (2001) Если иначе нельзя / 1977-1981 (2001) Спасибо, что петь разрешили / 1982-1984 (2001) Беженцы-листья / 1988-1994 (2001) Имена вокзалов / 1995-2000 (2001) Двадцать первый тревожный век / 2000-2003 (2003) Кане-Городницкий - Возвращение к прежним местам (2003) Стихотворения (2003) Легенда о доме. Родство по слову (2005) Уйти на судне (2005) Легенда о доме. Гадание по ладони (2005) Гадание по ладони (2007) Легенда о доме. Коломна (2008) Новая Голландия (2009) От Оренбурга до Петербурга (2009) Глобальное потепление (2012) Всё была весна (2013) Споём, ребята, вместе (2014) Давайте верить в чудеса (2015) Перезагрузка (2017) Книжечки на полке (2020) | ||||
Легенда о доме. Перелётные ангелы (1991)
Баллада о спасённой тюрьме
(А.Городницкий) Я это видел в шестьдесят втором - Горела деревянная Игарка. Пакеты досок вспыхивали жарко - Сухой июль не кончился добром. Дымились порт, и склады, и больница, - Валюта погибала на корню, И было никому не подступиться К ревущему и рыжему огню. И, отдана милиции на откуп, У Интерклуба, около реки, Давили трактора коньяк и водку, И смахивали слёзы мужики. В огне кипело что-то и взрывалось, Как карточные - рушились дома, И лишь одна пожару не сдавалась Большая пересыльная тюрьма. Горели рядом таможня и почта, И только зэки, медленно, с трудом, Передавая вёдра по цепочке, Казённый свой отстаивали дом. Как ни старалась золотая рота, На пол минуты пошатнулась власть: Обугленные рухнули ворота, Сторожевая вышка занялась, И с вышки вниз спустившийся охранник, Перемежая перегар и мат, Рукав пожарный поправлял на кране, Беспечно отложивши автомат. За рухнувшей стеною - лес и поле, Шагни туда и растворись в дыму. Но в этот миг решительный на волю Бежать не захотелось никому. Куда бежать? И этот лес зелёный, И Енисей, мерцавший вдалеке, Им виделись одной огромной зоной, Граница у которой - на замке. Ревел огонь, перемещаясь ближе, Пылали балки, яростно треща, Дотла сгорели горсовет и биржа, - Тюрьму же отстояли сообща. Когда я с оппонентами моими Спор завожу о будущих веках, Я вижу тундру в сумеречном дыме И заключённых с ведрами в руках. Николай Гумилев
(А.Городницкий) От неправедных гонений Уберечь не может слово. Вас спасти не в силах небо, Провозвестники культуры. Восемь книг стихотворений Николая Гумилева Не спасли его от гнева Пролетарской диктатуры. Полушёпот этой темы, Полуправда этой драмы, Где во мраке светят слабо Жизни порванные звенья — Петропавловский застенок, И легенда с телеграммой, И прижизненная слава, И посмертное забвенье. Конвоир не знает сонный Государственных секретов, — В чём была, да и была ли Казни грозная причина. Революция способна Убивать своих поэтов, И поэтому едва ли От погрома отличима. Царскосельские уроки Знаменитейшего мэтра, Абиссинские пустыни И окопы на германской... И твердят мальчишки строки, Что солёным пахнут ветром, И туманный облик стынет За лица бесстрастной маской. И летят сквозь наше время Горькой памятью былого, Для изданий неуместны, Не предмет для кандидатских, Восемь книг стихотворений Николая Гумилева, И как две отдельных песни — Два Георгия солдатских. Колокол Ллойда
(А.Городницкий) Между реклам, магазинов и бронзовых статуй, Грузных омнибусов и суеты многолюдной, В лондонском Сити, от времени зеленоватый, Колокол Ллойда звонит по погибшему судну. Зрелище это для жителей обыкновенно. В дымное небо антенны уводят, как ванты. Мерно звенит колокольная песня Биг-Бена, Вторят ему погребальные эти куранты. Стало быть, где-то обшивку изранили рифы, Вспыхнул пожар, или волны пробили кингстоны. Жирные чайки кружатся, снижаясь, как грифы. Рокот воды заглушает проклятья и стоны. Кто был виною — хозяин ли, старая пройда, Штурман беспечный, что спит под водой непробудно? В лондонском Сити, у двери всесильного Ллойда Колокол медный звонит по погибшему судну. Где ты, моё ленинградское давнее детство? Тоненький Киплинг, затерянный между томами? Тусклая Темза мерцает со мной по соседству, Тауэр тонет в томительно тёмном тумане. Как же я прожил, ни в Бога, ни в черта не веря, Вместо молитвы запомнивший с детства "Каховку"? Кто возместит мне утраты мои и потери? Кто мне оплатит печальную эту страховку? Сходство с судами любому заметить нетрудно В утлом гробу или детской тугой колыбели. Колокол Ллойда звонит по погибшему судну, — Не по тебе ли, любезнейший, не по тебе ли? В час, когда спим, и когда просыпаемся смутно, В час, когда время сжигаем своё безрассудно, В лондонском Сити, практически ежеминутно, Колокол Ллойда звонит по погибшему судну. Комарово
(А.Городницкий) Время, на час возврати меня в молодость снова, После вернёшь мою душу на круги свои! Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, - Низкое солнце и запах нагретой хвои. Снова сосна неподвижна над рыжею горкой, Снова с залива, как в юности, дуют ветра. Память, как зрение, делается дальнозоркой, - Помню войну - и не помню, что было вчера. Пахнет трава земляникой и детством дошкольным: Бодрые марши, предчувствие близких утрат, Дядька в будёновке и полушубке нагольном, В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград. Он подарил мне, из сумки коричневой вынув, Банку трески и пахучего мыла кусок. Всё же неплохо, что мы отобрали у финнов Озеро это и этот прозрачный лесок. Дачная местность, курортный район Ленинграда. Тени скользят по песчаному чистому дну. Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокады Эту неравную и небольшую войну? Горн пионерский сигналит у бывшей границы. Вянут венки на надгробиях поздних могил. Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться, Кто стариков своих в этой земле схоронил? Мифы древней Греции
(А.Городницкий) Я перечитываю Куна Весенней школьною порой. Мне так понятен этот юный Неунывающий герой, За миловидной Андромахой Плывущий к дальним берегам - Легко судьбу свою без страха Вручить всеведущим богам! Я перечитываю Куна. Июль безоблачный высок, И ветер, взбадривая шхуны, Листает воду и песок. Сбежим вослед за Одиссеем От неурядиц и семьи! В далёких странствиях рассеем Земные горести свои! Я перечитываю Куна. В квартире пусто и темно. Фонарный свет струится скудно Через закрытое окно. Ужасна смерть царя Эдипа, Язона горестен финал. Как этот мир устроен дико! Как век наш суетен и мал! Когда листва плывёт по рекам, У осени на рубеже, Читайте мифы древних греков. - Там всё написано уже. Судьба души твоей и тела - Лишь повторённое кино, Лишь вариация на тему, Уже известную давно. Ниобея
(А.Городницкий) В Павловске ветер свистит меж хвои, не робея, Где же прекрасные дети твои, Ниобея, — Сильные юноши, пышноволосые девы, — Где вы? В доме, вчера многолюдном, не слышно ни звука. Кто на руках подержать принесёт тебе внука? Кто тебе ноги омоет, снимая усталость, В старость? Злобна Диана, и бог Аполлон бессердечен. Тяжкая рана под сердцем — лечить её нечем. Много ли в мире ниобия или тантала? — Мало. Темная полночь луну меднощёкую плавит. Траурный ветер терзает окрестные чащи. Не похваляйтесь детьми, что в довольстве и славе, — Всё преходяще. Русская словесность
(А.Городницкий) Святой угодник Мирликийский Со свитком в высохшей руке. Исток словесности российской В церковном древнем языке. Духовный, греческо-славянский, Её надежда и оплот, Неповоротливый и вязкий, Как в сотах затвердевший мёд. В неё вложила голос веский Небес торжественная синь. Язык церковный здесь и светский Не разводила врозь латынь. Из бывших риз её знамена. Есть в музыке её речей Суровость Ветхого канона И жар оплавленных свечей. Не куртуазные баллады, Не серенады струнный звон, А тусклый свет и едкий ладан, И Богу истовый поклон. Не лёгкость музы, что незримо Определяет лад стихов, А покаяние и схима, И искупление грехов. Не современные манеры, Газетный шумный разнобой, А правота жестокой веры, Враждебность к ереси любой. Русская церковь
(А.Городницкий) Не от стен Вифлеемского хлева Начинается этот ручей, А от братьев Бориса и Глеба, Что погибли, не вынув мечей. В землю скудную вросшая цепко, Только духом единым сильна, Страстотерпием Русская церковь Отличалась во все времена. Не кичились седые прелаты Ватиканскою пышностью зал. На коленях стальных император Перед ними в слезах не стоял. Не блестел золотыми дарами Деревенский скупой аналой. Пахло дымом в бревенчатом храме И прозрачной сосновой смолой. И младенец смотрел из купели На печальные лики святых. От татар и от турок терпели, Только более всех — от своих. И в таёжном скиту нелюдимом, Веру старую в сердце храня, Возносились к Всевышнему с дымом, Два перста протянув из огня. А ручей, набухающий кровью, Всё бежит от черты до черты, А Россия ломает и строит, И с соборов срывает кресты. И летят над лесами густыми От днепровских степей до Оби, Голоса вопиющих в пустыне: "Не убий, не убий, не убий!" Не с того ли на досках суровых Всё пылает с тех памятных лет Свет пожара и пролитой крови, Этот алый пронзительный свет? С момента сотворенья
(А.Городницкий) С момента сотворенья Уж так заведено, — Нам в детях повторенья Добиться не дано. Какой корысти ради В глухих своих ночах Молился Богу прадед При тающих свечах? И тень его металась, Накрыв дверной косяк, И колыхался талес, Как полосатый флаг. Приняв земные муки, С другими наравне, Забыли Бога внуки В отверженной стране. Распавшиеся звенья, Разлитое вино... Нам в детях повторенья Добиться не дано. Жить не начну сначала, Усталый и седой. Мой сын оброс курчавой И рыжей бородой. Листает он упорно Страницы древних книг, И видеть мне прискорбно Библейский этот лик. Как видно, неумело Любил я весь свой век И сумрак ночи белой, И новогодний снег, И Пушкинские строки, И город Ленинград... Забытые пророки В лицо моё глядят, Холодный дождь дымится Над зеленью травы. Нам в детях повториться Не суждено, — увы. Старые песни
(А.Городницкий) Что пели мы в студенчестве своём, В мальчишеском послевоенном мире? Тех песен нет давно уже в помине, И сами мы их тоже не поём. Мы мыслили масштабами страны, Не взрослые ещё, но и не дети, Таскали книги в полевом планшете — Портфели были странны и смешны. Что пели мы в студенчестве своём, Когда, собрав нехитрые складчины, По праздникам, а чаще без причины К кому-нибудь заваливались в дом? Питомцы коммуналок городских, В отцовской щеголяли мы одежде, И песни пели те, что пелись прежде, Ещё не помышляя об иных. Мы пели, собираясь в тесный круг, О сердце, что не ведает покоя, О юноше, погибшем за рекою, О Сталине, который "лучший друг". "Гаудеамус" пели и "жену", И иногда, вина хвативши лишку, Ту песню про штабного писаришку И грозную минувшую войну. Как пелось нам бездумно и легко, — Не воротить обратно этих лет нам. Высоцкий в школу бегал на Каретном, До Окуджавы было далеко. Свирепствовали вьюги в феврале, Эпохи старой истекали сроки, И грозный бог, рябой и невысокий, Последний месяц доживал в Кремле. Стою, куда глаза не зная деть
(А.Городницкий) Стою, куда глаза не зная деть, И думаю, потупясь виновато, Что к городу, любимому когда-то, Как к женщине, возможно охладеть. И полюбить какой-нибудь другой, А после третий — было бы желанье. Но что поделать мне с воспоминаньем Об утреннем асфальте под ногой? Мне в доме старом нынче — не житьё. Сюда надолго не приеду вновь я. Но что поделать с первою любовью, С пожизненным проклятием её? Обратно позовёт, и всё отдашь, И улыбнешься горестно и просто, Чтобы опять смотреть с Тучкова моста На алый остывающий витраж. Горит полнеба в медленном дыму, Как в дни, когда спешил на полюс "Красин", И снова мир печален и прекрасен, — Как прожил без него я, не пойму. Шинель (А.Городницкий) На выставке российского мундира, Среди гусарских ментиков, кирас, Мундиров конной гвардии, уланских, И егерских, и сюртуков Сената, Утяжелённых золотым шитьём, Среди накидок, киверов и касок, Нагрудных знаков и других отличий Полков, и департаментов, и ведомств, Я заприметил странную шинель, Которую уже однажды видел. Тот шкаф стеклянный, где она висела, Стоял почти у выхода, в торце, У самой дальней стенки галереи. Не вдоль неё, как все другие стенды, А поперёк. История России, Которая кончалась этим стендом, Неумолимо двигалась к нему. И, подойдя, увидел я вблизи Огромную двубортную шинель Начальника Охранных отделений, Как поясняла надпись на табличке, И год под нею — девятьсот десятый. Была шинель внушительная та Голубовато-серого оттенка, С двумя рядами пуговиц блестящих, Увенчанных орлами золотыми, Немного расходящимися кверху, И окаймлялась нежно алым цветом На отворотах и на обшлагах. А на плечах, из-под мерлушки серой Спускаясь вниз к раскрыльям рукавов, Над ней погоны плоские блестели, Как два полуопущенных крыла. И тут я неожиданно узнал Шинель доисторическую эту: Её я видел много раз в кино И на журнальных ярких фотоснимках Мальчишеских послевоенных лет, Где мудрый Вождь свой любящий народ Приветствует с вершины мавзолея. И вспомнил я, как кто-то говорил, Что сам Генералиссимус тогда Чертил эскиз своей роскошной формы — Мундира, и шинели, и фуражки. Возможно, подсознательно ему Пришел на память облик той шинели Начальника Охранных отделений, Который показался полубогом, Наглядно воплотившим символ власти, Голодному тому семинаристу, Мечтателю с нечистыми руками, Тому осведомителю, который Изобличён был в мелком воровстве. Теперь, когда о нём я вспоминаю, Мне видятся не черный френч и трубка Тридцатых достопамятных годов — Воспетая поэтами одежда Сурового партийного аскета, Не мягкие кавказские сапожки, А эти вот, надетые под старость, Мерцающие тусклые погоны И серая мышиная шинель. |