(А.Городницкий)
На очередь потративший полдня,
Я проявил нечаянную резвость,
И взяли кровь в итоге у меня, —
Хотя старик, но дефицитный резус.

С усилием открыв входную дверь,
Я размышлял, покуда брёл обратно:
Кому она достанется теперь? —
Фашисту, коммунисту, демократу?

Знобило, и кружилась голова,
Но думал я при этом мимоходом,
Что не одни лишь звонкие слова
За жизнь свою я этим людям отдал.

Они безумны — это их дела,
Но раненые все благословенны,
И хорошо, что кровь моя вошла
В их пулями распоротые вены.

Вдоль улицы сирены стлался вой,
Багряный лист планировал не быстро.
Над солнечной осеннею Москвой
Стоял погожий день братоубийства.

(А.Городницкий)
В глубинах ночных океана,
Куда не дотянемся мы,
Из чёрного дна неустанно
Крутые восходят дымы.

Среди закипающей черни,
Рождающей множество руд,
Огромные плоские черви
В горячих рассолах живут.

Едят они серу на ужин,
Вкушая от этих щедрот.
Здоровью их даром не нужен
Полезный для нас кислород.

И в час, когда вспыхнет пожаром
Земная недолгая плоть,
И ядерным смертным ударом
Людей покарает Господь,

И солнце погаснет, и реки
Покроются пепельным льдом,
Они лишь освоят навеки
В наследство доставшийся дом.

И ступят на цепкую лапу,
Что станет позднее ногой, —
Начало другого этапа,
И будущей жизни другой.

(А.Городницкий)
Поболтать и выпить не с кем, а сознаться в этом больно.
За Ростральные колонны прогуляюсь я туда,
Где за кладбищем Смоленским зеленеет остров Вольный,
И становится солёной несъедобная вода.

На границу топкой суши прихожу опять сюда я,
Где гниёт пустая пристань возле серых валунов,
Где витают чьи-то души над песками Голодая,
И могилу декабристов отыскал поэт Чернов.

Царство сырости и стужи, чёрно-белые эстампы.
В берег бьёт неутомимо грязноватая волна.
Над Маркизовою лужей проступает контур дамбы,
Нас отрезавшей от мира, как Берлинская стена.

Ничего не бережём мы из того, что есть на свете.
Не далось нам счастье в руки, откровенно говоря.
Нас покинувшие жёны, нас покинувшие дети,
Нас покинувшие внуки улетели за моря.

Только ты живёшь бездарно в неуюте тёмных комнат,
На Васильевском унылом, озираясь, словно тать.
Из потомков благодарных кто тебя сумеет вспомнить?
Кто потом твою могилу захотел бы отыскать?

Что ж в места приходишь эти, убежав от срочных дел ты,
Где за каменною грудой, не застынув в холода,
Уподобясь дымной Лете, две протоки невской дельты
Вытекают ниоткуда и впадают в никуда?

(А.Городницкий)
Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе,
В допотопной котельной, согласно решенью парткома.
Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.

Возле топкого края василеостровской земли,
Где готовились вместе в геологи мы и поэты,
У гранитных причалов поскрипывали корабли,
И шуршала Нева - неопрятная мутная Лета.

Понимали не сразу мы, кто нам друзья и враги,
Но все явственней слышался птиц прилетающих гомон,
И редели потемки, и нам говорили: "Не ЛГИ"
Три латунные буквы, приклепанные к погонам.

Ветер Балтики свежей нам рифмы нашептывал, груб.
Нас манили руда и холодный арктический пояс.
Не с того ли и в шифрах учебных студенческих групп
Содержалось тогда это слово щемящее "поиск"?

Воронихинских портиков временный экипаж,
Мы держались друг друга, но каждый не знал себе равных.
Не учили нас стилю, и стиль был единственный наш:
"Ничего кроме правды, клянусь, — ничего кроме правды!"

Не забыть, как сбежав от занятий унылых и жен,
У подножия сфинкса, над невскою черною льдиной,
Пили водку из яблока, вырезанного ножом,
И напиток нехитрый занюхивали сердцевиной.

Что еще я припомню об этой далекой поре,
Где портреты вождей и дотла разоренные церкви?
Наши ранние строки сожгли в институтском дворе
И развеяли пепел - я выше не знаю оценки.

И когда вспоминаю о времени первых потерь,
Где сознание наше себя обретало и крепло,
Не костры экспедиций стучатся мне в сердце теперь,
А прилипчивый запах холодного этого пепла.

(А.Городницкий)
Над клевером зависшая пчела,
Мохнатая, в тигриной позолоте,
Как уголёк негаснущий светла,
И тяжела, как пуля на излёте.

Короткий век свой жить какой ей толк
С соцветиями липкими в обнимку?
Что значит для неё любовь и долг,
И Родина? Согласно Метерлинку,

Неизмеримо больше, чем для нас.
Мы чужаки в рассветном этом дыме.
Мерцающий в тумане Волопас
Не нас пасёт под звездами своими.

Нам не вписаться в гармоничный ряд
Земных зверей, растений и мелодий,
Где о свободе вслух не говорят,
А просто умирают в несвободе.

И сколько к мирозданью ни вяжись,
Любое рассуждение напрасно
О смысле бытия, поскольку жизнь
Бессмысленна, недолга и прекрасна.

(А.Городницкий)
Снова провожаем мы друг друга,
Словно в институтские года,
В те края, где не стихает вьюга,
Реки несвободны ото льда.

В этот дом старинный на Покровке,
Помнится, в такой же вот мороз
Синий тортик вместо поллитровки
Кушнер по наивности принес.

За начало новых экспедиций
Стопку поминальную налей,
Трудновато будет возвратиться
Из далёких нынешних полей.

В том краю, где не бывает хлеба,
Как и встарь, без вилки и ножа,
Все мы соберёмся возле Глеба,
Рюмки невесомые держа.

А пока что молча, без улыбки,
Вспоминаем посреди зимы
Тот квартал болотистый и зыбкий,
Где живали некогда и мы.

Где, гордясь горняцкою фуражкой,
По асфальту шел я, молодой,
И мерцала медленная Пряжка
Чёрной непрозрачною водой.

(А.Городницкий)
Я обошёл все континенты света,
А город мой всё тот же с давних пор,
Там девочка, склонясь у парапета,
Рисует мост, решётку и собор.

Звенят трамваи, чаек заглушая,
Качает отражения вода.
А я умру, и "часть меня большая"
Не убежит от тлена никуда.

Моих стихов недолговечен срок.
Бессмертия мне не дали глаголы.
Негромкий, незапомнившийся голос
Сотрут с кассет, предпочитая рок.

Прошу иного у грядущих дней,
Другая мне нужна Господня милость, -
Чтобы одна из песен сохранилась,
Став общей, безымянной, не моей.

Чтобы в глухой таёжной стороне,
У дымного костра или под крышей,
Её бы пели, голос мой не слыша,
И ничего не зная обо мне.

(А.Городницкий)
Твой переулок переименован,
И улица Мещанской стала снова,
Какой она когда-то и была,
А ты родился на Второй Советской,
И нет у тебя другого места
И улицы, — такие вот дела.

О, бывшая одна шестая суши,
Где не умеют строить, не разрушив!
В краю всеразрушающих идей
От торопливой удержусь оценки:
Вчера ещё доламывали церкви,
Теперь ломают статуи вождей.

Истории людской досадный выброс, —
Но я как раз родился в нём и вырос, —
Вся жизнь моя в десятках этих лет,
И сколько бы ни жил под облаками,
Я помню ленинградскую блокаду,
А петербургской не припомню, нет.

Давно уже забыты песни эти,
Становятся чужими наши дети,
Исчезли с карты наши города.
Нас как бы вовсе не было на свете,
И ни один историк не ответит,
Зачем мы жили, где или когда.

В краю, где опустели пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою устало,
И оборвётся наш недолгий след
На улице, что имя поменяла,
В том городе, которого не стало,
И в той стране, которой больше нет.

(А.Городницкий)
Невозможно на сфере движение по прямой.
Отвыкаешь со временем Ост отличать от Веста,
Ведь куда бы ни плыл ты — в итоге придёшь домой,
Постарев на полгода, а значит — в другое место.

Любопытства хватает на первые десять лет,
А потом понимаешь — нельзя любопытствовать вечно.
На вопросы твои не пространство даёт ответ,
А бегущее время, — уже не тебе, конечно.

Океан не земля — он меняется и течёт,
Пересечь его трудно и лайнеру, и пироге.
Капитаны безумны — один Одиссей не в счёт,
Он домой торопился и просто не знал дороги.

Покидающий гавань уже не вернётся сюда,
Без него продолжается шумная жизнь городская.
От намеченных курсов вода отклоняет суда,
Из минуты в минуту стремительно перетекая.

(А.Городницкий)
Насколько мы честно себя ощущаем провидцами?
Согласно Ключевскому, центр России — провинция.
Не Питер надутый, не матушка Первопрестольная,
Откуда лишь смуты и нравы идут непристойные.

Здесь мысли неспешны, и топкие вёрсты немеряны,
Фельдъегерь с депешей блуждает, в пространстве затерянный.
В начальстве изверясь, не примут здесь, семечки лузгая,
Ни Никона ересь, ни немца одежду кургузую.

Иные здесь лица, иные заботы и праздники,
В столице царица, а здесь Пугачевы да Разины.
Здесь дали туманны, а люди дотошны и въедливы, —
Так глубь океана и стынет и греется медленно.

Столичные взрывы не тронут их быта сутулого, —
Известно, что рыба гниёт с головы, а не с тулова.
Истлеет во рву, кто задумал с ней меряться силою,
Кто, взявши Москву, возомнит, что владеет Россиею.

Сто раз оплошает, но снова, болезная, вытянет,
Поскольку решает сама — не цари и правители,
Не боги столицы, которых возносят и чествуют.
Устав им молиться, согласен с идеей Ключевского.

(А.Городницкий)
Осенний норд-ост виноградную клонит лозу.
Уходит таможня, довольная сделанным сыском.
Цементное небо клубится над Новороссийском.
Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.

Прощаюсь с каютой. Домой сувениры везу.
Земная усталость в моём ошвартованном теле.
Окончены сборы. Стенные шкафы опустели.
Получены деньги. Земля ожидает внизу.

Прощаюсь с каютой. Внезапной соринкой в глазу
Царапает веки пустяшная эта утрата.
Уложены вещи. Машина чернеет у трапа.
Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.

Какие пейзажи мне виделись в этом окне! —
Мосты над Килём, золотые огни Лиссабона,
Гавайские пальмы, Коломбо причальные боны,
Снега Антарктиды в негаснущем жёлтом огне.

Прощаюсь с каютой, где помню я штиль и грозу,
Мужские беседы и шёпот опасливый женский,
Где ждал телеграммы и мучился скорбью вселенской.
Уходят минуты, земля ожидает внизу.

Прощаюсь с каютой. Лежалый сухарик грызу.
Закон о питье напоследок ещё раз нарушу.
Я вещи собрал, но свою оставляю здесь душу.
Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.

Прощаюсь с каютой. Скупую стираю слезу.
Не ради валюты, не ради казённого хлеба
Поднялся и я в океана солёное небо.
Полёт завершился, земля ожидает внизу.

(А.Городницкий)
И мы когда-то были рыбы
И населяли тонкий слой
В расселинах горячей глыбы,
Что именуется Землей.

И нас питала эта влага,
Вскипающая под винтом,
Лишь постепенно, шаг за шагом,
На сушу вышли мы потом.

Об этом помню постоянно
Над крутизной морских глубин.
Милее мне, чем обезьяна,
Сообразительный дельфин.

И я, не знаю, как другие,
Испытываю близ морей
Подобье странной ностальгии
По давней родине моей.

Когда циклон гудит за шторой,
Всмотритесь в утренний туман:
Зовет назад, в свои просторы,
Наш прародитель Океан.

И, словно часть его здоровья,
Дарованная навсегда,
Стучится в жилах наших кровью
Его солёная вода.

(А.Городницкий)
"Россию надо подморозить,
Чтобы Россия не гнила".
В леонтьевской предсмертной прозе
Любая фраза тяжела.

На койке монастырской узкой,
В последний собираясь рейс,
Он утверждает: "Надо русским
Сорваться с европейских рельс".

Он пишет, скорбный и увечный,
Смиряя боль в суставах рук,
Что кроме гибели конечной
Недостоверно всё вокруг.

"Нам конституция опасней,
Чем пугачёвщина, — увы".
В окне — листва берёзы красной
На фоне бледной синевы.

Над белокаменною Лаврой
Витает колокольный звон.
Ах, неужели мы неправы,
И правым оказался он,

В краю, где над морями бедствий
Горят кресты церковных вех,
И близким связаны соседством
Слова "успенье" и "успех"?

(А.Городницкий)
Мы плыли вниз по Северной Двине
На белом пассажирском теплоходе,
Который прежде назывался "Неман",
Но был позднее переименован
В честь Фёдора Абрамова. Писатель
Был местным уроженцем. Вспоминаю
Публичное признание его
И яростное самобичеванье
За то, что в бытность в университете
Профессоров с трибуны обличал
В чём каялся потом, возненавидев
Партийных искусителей своих.

Не в этом ли особенность души
Исконно русской? — Прежде нагрешить,
Дотла пропиться, грабить на дорогах,
Быть душегубом, татем полуночным,
Детоубийцей или стукачом,
А после под иконой жечь свечу,
Лоб кровянить поклонами земными,
Покаявшись в лихих своих поступках,
У Господа вымаливать прощенье,
И схиму принимать. Не потому ли
Веками здесь поют о Кудеяре,
А отроки святые не в чести?

Мы плыли вниз по Северной Двине
С фольклорными ансамблями из Тойвы,
Сольвычегодска, Котласа и прочих
Окрестных городов и деревень
На фестиваль в Архангельск. Вечерами
Мы приставали к берегу, и вновь
На пыльных сценах поселковых клубов,
На площадях прибрежных леспромхозов,
Под северными злыми комарами,
Плясали вилегодские старухи
В узорных полушалках расписных
И праздничных багряных сарафанах
С подгрудною высокой подпояской
И необъятным клетчатым подолом,
Рассчитанным на деревенских женщин,
Беременевших снова, что ни год.

Их песни, позабытые сегодня,
И танца неподдельное веселье,
Что недоступно профессионалам,
Крестьянские морщинистые лица,
Согбенные, но крепкие тела,
И тёмные беззубые улыбки,
Собравшимся иллюзию внушали,
Что в старину жилось повеселей.

Механики, завхозы, речники,
Надев льняные светлые рубахи,
Подхваченные пёстрым кушаком
С устюжскою затейливою вязью,
И волосы забрав под ремешок,
Преображались в древних берендеев,
Гудошников и гусляров, а ночью
На теплоходе рявкали гармони
И бешено гремела дискотека,
В сегодняшний перемещая век.

Я вспоминаю поселковый клуб,
Плакат "Добро пожаловать" над входом,
Крест-накрест заколоченные двери
Под надписью, и лужу у крыльца,
Вокруг которой зрители стоят,
А на крыльце кружится хоровод,
Платочками помахивая дружно.

Я вспоминаю контуры церквей
Преображенья или Воскресенья,
Плывущие над белою водой
Под берестою северного неба.
И таинство полночной тишины
Под неизбывным половодьем света,
Где сосны не отбрасывают тени,
И красок нет — лишь чернь и серебро.

Лесное царство пересыльных тюрем,
Владения зловещего ГУЛАГа,
Места захоронений безымянных,
И вышки зон и постоянный день,
Как в камере, где свет не гасят ночью,
Бессонница, что многодневной пыткой
Пытает обескровленный народ.
Как непохожа эта белизна
На петербургско-пушкинские ночи
С графическою оторочкой шпилей
И золотом неярким куполов!

А впереди, и сзади, и вокруг,
Струилась неподвижная Двина,
С обманчиво прозрачною водой,
Пропитанная аммиачным ядом
Бумажно-целлюлозных комбинатов
Коряжмы и Архангелогородья.

Свободная российская река.
С ее широких плоских берегов
Татарские не пили кони воду,
Увязнув безнадежно на пути
В болотах вологодских или ситских.

Исконная российская река, —
Не Дон, который к туркам уходил
В Азовщину; не Волга, что течёт
Меж берегов мордовских и болгарских,
Татарских, и чувашских, и калмыцких,
В Хвалынское впадающая море,
Где полумесяц пляшет на волне,
Подернутой азербайджанской нефтью;

Не Енисей тунгусский; не Иртыш,
Отобранный насильно у Кучума;
Не Днепр, что от постылых москалей
К родному убегает Запорожью,
Чернобыльской отравой поражённый;
Не Терек, что несется по камням,
Песком и кровью яростно плюясь,
И задыхаясь от бессильной злобы.

В течении Двины отобразилась
Неторопливость спутников моих,
Невозмутимых и русоволосых,
Архангелогородский говорок
С распевной гласной на исходе фразы.
Спокойная российская река
С болотистым многорукавным устьем.
Здесь Пётр когда-то вздумал строить флот,
Да после передумал, спохватившись,
Что не доплыть отсюда никуда, —
Ни в близкую, казалось бы, Европу,
Ни к прочим зарубежным берегам.

Пробить пути на Запад и Восток
Отсюда не сумели мореходы:
Ни Пахтусов, в Соломбале лежащий,
Усопший тридцати с немногим лет,
Ни к полюсу стремившийся Седов,
Себя велевший к нартам привязать,
И где-то от него невдалеке
Матросами задушенный своими.

Единственная русская река,
В российское впадающая море,
Откуда путь уходит в никуда —
Навстречу льду, безмолвию и мраку.

(А.Городницкий)
Ничего не надо кроме
Развесёлого питья.
Вспомни, друже, город Кромы,
Полный девок и шмотья?

От рождения до плахи
Нет покоя голове.
Говорят, сегодня ляхи
Разгулялись по Москве.

Учиним мы им побудку,
Встретим с кольями зарю,
Плясовую всунем дудку
В руку мёртвому царю.

Мы его ударом в спину
Повалили на крыльцо
И напялили личину
На разбитое лицо.

Пусть над собственной кончиной
Посмеётся государь.
Мы его разоблачили:
Он расстрига, как и встарь.

Голытьба и оборванцы,
Наш заветный пробил час, —
Все мы нынче самозванцы,
Разодетые в атлас.

Все цари мы ненадолго,
Свой ограбившие дом.
А потом бежать на Волгу,
За Урал или на Дон.

Затеряться в сизой дали,
Не оставивши концов,
Чтобы ноздри не спознали
Бело-розовых щипцов.

Не гляди, приятель, косо, —
Хочешь — пей, а хочешь — плачь.
Будет снова царь Московский
Скоморох или палач.

Будет вновь он, зубы скаля,
Выдавать за правду ложь.
Мы б другого отыскали,
Только где его возьмёшь?

(А.Городницкий)
Смотрят звёзды с высоты неотрывно,
Новорожденным желая удачи.
Я рождён под созвездием Рыбы,
Это что-нибудь, наверное, значит.

В непроглядной черноте небосклона,
Все во власти первобытных утопий,
Их открыли жрецы Вавилона,
Размышляя о новом потопе.

Атлантиды припомнили гибель,
К небу руки воздевали сухие.
И назвали созвездие "Рыбы",
Чтобы грозную задобрить стихию.

И, солёным обдавая дыханьем
Хрупкой суши каменеющий остов,
Волны пенились за зыбким барханом,
Аравийский охватив полуостров,

Где не спали пастухи до рассвета,
Наблюдая недвижно и немо,
Как смещается в созвездие это
Золотая звезда Вифлеема.

В чёрных тучах голубые разрывы
Над нахмуренным Финским заливом.
Я рождён под созвездием Рыбы,
И себя ощущаю счастливым.

Беспределен океан серебристый,
Породивший земную природу.
И крещенье, по-латыни — "баптиста",
Означает "погружение в воду".

(А.Городницкий)
Мне жалко больных стариков,
Кончающих век в коммуналках,
Скупых ветеранских пайков,
Венков их общественных жалких.

В тайге зажигая огни,
Свой скарб умещая в котомке,
Горбатили спины они,
Чтоб счастливы были потомки.

Мне жалко больных стариков, —
Что в жизни они повидали? —
Лоснящихся их пиджаков,
Где звякают дружно медали.

Они умирали в бою,
Черняшку глотали на завтрак,
И жизнь оставляли свою
На завтра, на завтра, на завтра.

Мне жалко больных стариков,
Наивных и непримиримых,
За то, что удел их таков, —
Дожить до падения Рима.

Свои переживших года,
Упасть не успевших в атаке,
Которым уже никогда
Родной не увидеть Итаки.

Мне жалко больных стариков,
За то, что не короток век их,
Что сгинуть им не от штыков,
Осколков и ложных наветов.

Что рухнули их образа,
А время несётся по кругу,
И нам уже с ними в глаза
Смотреть невозможно друг другу.

(А.Городницкий)
Когда судьба поставлена на карту,
И темнота сгущается, грозя,
Припомним изречение Декарта:
Источник страха избегать нельзя.

Ведь убежав, уносишь страх с собою.
Не лучше ли без страха, налегке,
Навстречу нежелательному бою
Идти вперёд со шпагою в руке?

Испуг свой кушаком стяни потуже.
Назад не поворачивай коней.
Быть может, то, что вызывало ужас,
Лишь воздух и движение теней.

Когда душа от горечи и боли
Сжимается на суше и морях,
Проявим любознательность и волю,
Преодолев незнание и страх!