(Ю.Олейник - И.Кнабенгоф)
Автопортрет на каждого расписан в мире тысячью мазков
Я, как и все, хотел узнать себя в тех пятнах ляповатых
Коллекцию жемчужин, пальцами скользя, тянул за нить
Лишь несколько частей собрав за сорок лет помятых
Две дольки фа-диеза, ложка си-минора
Чуть запаха тайги, очки оранжевые, дождь, грозы чутка
Босые ноги на тропинке, ненавистность спора
Глазами всё сказать, жильё без мебели
На каждую собаку девять кошек, поздняя весна
Портвейн в августе, посадка самолёта
Готье и Живанши, веснушки на спине
Над морем дальняя звезда
Я собирал себя со всей планеты, словно вазу из осколков
И тут я встретил свою тень
С нелепою походкой шла она
Взьерошенностью взгляда бегая, покусывая ногти
В такой одёжке, что в жизнь бы не надел
Она курила, как ребёнок, тявкая беззлобно
И улыбалась глупостями в мыльных пузырях
Смакуя беспредел, дешевой кедой шлёпала по луже
Едва ль не каждый жест её бесил меня в трясучке
Но вдруг внезапно осознал
Ведь именно таким себя внутри я вижу
Вот оборотной стороной моя монета
От аванса и до пожизненной получки
Я нынче каждым утром в зеркало гляжусь
И в каплях мокрых на стекле теней стоит ответ
Посмеиваясь нервно, кусая пальцы, полоская рот
Поглядывает на меня мой вывернутый наизнанку
Души автопортрет

(В.Кузнецов - И.Кнабенгоф)
В тот раз, в ту самую минуту, в тот же вечер,
Поймать радиостанцию в сачок,
Сквозь турникет на волю мимо кассы,
Поставить ей "пятёрку", дуре! Да и то – не счастье,
А лишь на сумрачном болоте маячок.
Апорт! Минор на третьем такте.
Стаканы в стену, занавесками дожди.
Мы с осенью ругаемся по нотам,
Размазывая майонез диезами лапши.
Шестой трамвай несёт в седьмое пекло,
Закладкой в книгу буревестника перо.
Отпив вина, шепчу о продолжении заветном.
О, милая, не трепещи мне листьями в лицо!
Мерло окислится маджентой в предзакатье,
Слепая одурь форточек отхлопает по ледяным ногам.
Я знаю, дорогая, что так надо, но август мой!
Ты раунд первый проиграла в Питере небесным львам!

(Ф.М.Шабалин - И.Кнабенгоф)
Мы все пожирали подобные ночи без хлеба.
В стакане, на дне растворялась защитная хватка.
Ни в чём упрекнуть не могу я людей, сколь не жажду;
Над всеми маячит наотмашь зловещая тапка!
Я пью пол стакана за раз, да уже и не морщусь.
Не каждого радостью встречу, кто мне улыбнётся.
Прозрачней вокруг пелена и со зрением лучше;
Не всё то в конце хорошо, что со смехом начнётся!
Кружатся пустые мечты, транспаранты и речи,
Дети стареют, на лавки двора осыпаясь.
Всё тот же пакет молока, всё те же кастрюли.
Шаркает кот-сторожил, от бессонницы маясь.
Под белую ночь пол стакана воды из-под крана, -
Так делал мой дед, мой отец, век ночей ленинградских.
Всё так же гоняет июнь мяч по полю от сетки до сетки.
Смотрит в зеркало Жизнь на меня под небритою маской.
Нам придется увидеть деревья снова большими,
В темноте чердака приоткрыв дверь любви поцелуем.
Одуванчика пух я сдую в лицо, улыбаясь.
Жаль, что пройдя всё по кругу, мы это забудем!
Мы все босиком среди ночи у окон стояли,
Смотрели на звезды. И с нами всё будет как надо!
Мы верили в то, что вовек не потрогать руками,
И в мамину руку, что волосы нам растрепала.

(Ф.М.Шабалин - И.Кнабенгоф)
Я в городе сером, где серые люди сквозь зиму бредут,
Живу в переулке, где капает снег на болото минут.
Подоконника страж, я пою, завывая с метелью.
Волшебства фонарём освещая квартал.
Параллельно я люблю этот город, хоть многое в нём ненавижу.
Это – словно роман между серым, железным и рыжим.
И немного на завтрак камней. И чуть больше, чем правда
Всё сливается в льдинах Невы, все едины, всё равно
Между ногим и честым я выбрал звонок телефонный
В арке мёрзнут слова. В ноль простуженный, сердцем влюблённый,
Я гляжусь в старый снимок, где карма в коротких штанишках
Ещё верит в мечты, уплывая в картинки из книжек.
Я вернусь в этот город в июне, очнувшись от смерти,
Перейду с ним на "ты", отстегну парашют и с окошка!
Почему я увяз своим сердцем на этих болотах,
Спрятав нос под пушистым хвостом, словно мамина кошка?

(И.Кнабенгоф)
Вороне сыр и к рифме полкило
Сыграв на перьях пьесу о беспалой длани
Разбавив в кружке кофе с коньяком
Для пущего питания. Встречает вечер город
Листьями шершевно замело дороги от забора до ворот
В них шарятся коты, с ухмылкою повесы
Троллейбусы летают в облаках
Чуть поотдаль - на мётлах бесы
И наизнанку время. Швы наоброт
Топорщат нитки в петлях старой майки
Надев её, на улицу бегу с мечтами нараспашку
Навстречу мне в застиранной рубашке
Выходит Санктовый доселе Петербург
И вот в глазах его свинцом заледенел вопрос
Ну как тебе во мне живётся духом
Давно хотел спросить тебя, Илюха
Я улыбнулся, в нос поцеловал его
Напротив сел и рассказал ему про вывертышь души
Как рвёт струну квадратный метр новостройки
Как тошно от умеющих здесь жить
А потому в попойке мне кажется
Что я в плену машин бессовестных, нелепых, бессердечных
Но столь рационально предприимчивых
Что хочется завыть с тоски
И мир к чертям послать ударом в зубы безупречным
Но разве я гожусь на меры той аршин
Попробую забыть, унять в головушке отстой
Попробую опять встать на колено
Спокойно отдышаться песнею, словами
И греет сердце мне, что город всё же с нами
Со всеми теми, кто не забывает
Кофе с коньяком ему налить. Ле хаим, Питер

(И.Кнабенгоф)
Сколь необычное во чувствах сочетание
Во мне рождается, едва лишь остановлен на ребёнке взгляд.
И в умиленье с пожеланьем счастья
Закрадывается печали с сокрушеньем яд.
Нетрудно угадать развитие сюжета,
Нетяжело предречь в судьбе те знаковые вехи,
Где крылья опадать начнут, где съёжится то счастье,
Что светится в глазах пока что сквозь души прорехи.
Я раны первые читаю между строк,
Где ангела невинность спотыкается о камни
Тяжёлых слов, предвестников семейного скандала,
Где звон стекла и слёзы, так в сказку рвётся явь.
Зелёнка на коленках, ночь сквозь скарлатину,
"Я не люблю тебя!", и пенка в молоке.
"Тюфяк! Слюнтяй! Я не хочу такого сына!"
И первая попытка вскрыться, нелепо, неумело,
Штрих-кодом на руке. А кто переживёт капканы детства,
Смертельные укусы осложнений, воспаления, хвори злые,
На скользкий лёд эмоций развитого эгоизма
Шагнёт, дыханье затая, на наготу воззрившись, как впервые.
И вот оно: "Она моя! Хочу!
И ту неплохо бы! И эту! Всё моё! Не трогать!
Руками не тянуться! Глазами не смотреть! Порву на части!"
Так ползать учится проснувшаяся гадина с названием "похоть".
Но даже если дитятко пережило и юность,
Зажили вены, папа с подоконника поймал,
Не принесла в подоле, в наркоту не влезла,
А первым опытом любви была постель, а не подвал,
То тут же расцветают шрамы самоутверждения,
Короны само-избранности, мороки понтов,
И если мнение общественное не съело с потрохами личность,
То впору начинать с духовности азов.
Коли душа проснуться к тридцати не пожелала,
Считай, все шансы нелюдью прожить до крайнего порога.
А коли к сорока в дому ребёнок не смеётся,
То верный признак - с призраками будешь доживать!
Прибавь сюда политику, налоги,
Бессонной ночи аллергию, предательство друзей,
Любовницу, работу, лишний вес, изжогу,
И вот уже к закату дело. Пора седлать коней,
И прахом лечь в компостное обличье,
Стереть себя с делами вкупе тряпкою с доски,
Прослушать на десерт "Как ты всех задолбало, старче!"
И помереть морозным утром в ледяной тоске.
Всё это я заранее читаю
В счастливых и сияющих глазах с бровями на излёте
Той дитятки, что весело люлюкает
У папы на коленях, на соседнем кресле в самолёте.

(И.Кнабенгоф)
Как дурой жить легко. Скользишь себе доскою по волнам.
Коктейль под зонтиком и яркий татуаж, 
Ресницами из пластика моргать на радость дуракам - 
Поди, обременительно ни в раз! 
Поел, поспал, потрахался и умер – 
Любая тварь справляется с подобным, 
Что картами трясти пред Буратино, коль ты Карабас! 

Имеются дорожки обойти, 
Проложены тропинки обогнуть и смухлеваться, 
Не тратить, приберечь, зазря не напрягаться, 
Не загоняться смыслом, в сторонку отойти. 
Но коль из Красноярска едешь поездом - 
Тайги сибирской не видать, сколь шеей не верти! 
Там ёлка с палкой на болоте топчутся, 
И вывески китайские зовут пожрать лапши! 

Как дурой жить легко – ни Родины, ни слёз! 
Сосок бутылки винной изо рта не вынимая, 
В заморский соус обмакнёшь омара на поминках края, 
Что хлебом и любовью растил в тебе вопрос 
"Зачем живу? Из пустоты в небытие 
Зачем несёт меня, мороча радужною пеной?"
Тут главное – не тявкать, в углу сидеть смиренно, 
Авось и пронесёт, да прямо так – 
В постели, в нежно розовом, к измене! 

Пока твою страну растаскивают воры, 
Пока над головой твоей заносится кулак, 
Ты, милая, хихикаешь, закатывая очи, 
Надеясь, что напротив за столом – 
Такой же, как и ты, бессовестный мудак! 

Не минет, не пройдёт, не пронесёт краями, 
Доскою плавательной яркой голову снесут, 
Размазывая по ресницам тушь, харкая соусом заморским, 
С тату - синюшным номером - в "теплушке" увезут, 
И будешь там скользить вдоль лагерных бараков, 
В слезах по Родине, средь ёлок и болот 
В тайге сибирской, ворьё то проклиная, 
Что в паре с узкоглазыми тебе порвали рот, 
Смеющийся над козырем в руках у Карабаса, 
Хихикающий средь чумы беспечно, заводно, 
И над концом твоей судьбы – на китайском вывеска, 
Написано, как русской дуре до поры всё ж было жить легко!

(Ф.М.Шабалин - И.Кнабенгоф)
Я положу ладони в море
Глаза с улыбкой трепетно прикрыв
Мечта, загаданная кем-то
Прочертит путь на небосклоне
На дно воспоминаний камнем 
Тонущий вдруг прозвучит мотив
Я по песку пройду неспешно
По самой кромке, вдоль веера волны
Заволокло предвестьем бури небо
Куда хватает глаз, не видно ни души
Я в этот миг свободный, словно птица
От будущих желаний и прошлого теней
Замру счастливый, осознав
Всё в этом мире мне прекрасно, Господи
Везде и всюду, где нет людей

(Ф.М.Шабалин - И.Кнабенгоф)
Тёплое море из моего детства - оно только моё,
В пропахшем углём и мазутом
Плацкарте на полке осталось оно.
На полке на верхней, на крошках печенья
Я к морю в мечтах уплывал.
Мама чистила яйца варёные,
Из фольги папа кур доставал.
За мороженое на причале
Я продал бы все в мире секреты,
И девчонке в тельняшке, что мне улыбнулась,
Я отдал бы свои две конфеты.
Парус белый и гул пароходов,
Запах рыбы, неспелый арбуз,
Первый в жизни глоток полусладкого красного,
С раздевалкой женской конфуз.
Загорелые в крапинку плечи,
Торчащие рёбра, песок в волосах,
Шелуха на скамейке от семечек,
В море камешком плавный замах. 
Это море, пропахшее тайнами
Затонувших в волнах бригантин,
Это персики битые с рынка,
Камень с дырочкой, заветный, один.
Для меня это море осталось
Мерой счастья на долгие дни,
Но сколько бы я туда не возвращался,
Теперь не трепещет в груди
Ошалевшее в радости сердце,
Уж не замирает душа сгоряча,
Как в момент, когда папа, молодой и весёлый,
Нёс к морю меня на плечах.

(П.Корягин - И.Кнабенгоф)
Всё сложится во днях грядущих
У каждого по-разному. Оно и так понятно
Весна раскроется цветам яркими
И осень принесёт плоды на каждого с лихвой
С невинного, компотом пахнущего детства
Вниз полетят комочки фантиков и слёзы
Те слёзы, что приносили счастья трепетание
Как мамины шаги на лестнице вечернею порой
Тот несравненный запах из кухни в воскресенье
То крик мальчишек в щебечущем дворе
Я нежился в кровати и слушал птичье пенье
Я радовался вечности и самому себе
И все были как я, как простынь наизнанку
Чисты. И запах ветра ютился в волосах
Но компас сердца нашего вёл разными дорогами
Мы стали непохожими и в сумрачных мирах
Рассредоточились, забрав своих чудовищ
И забаррикадировали нагухо врата
Проблемами, заботами, обидами и завистью
Мы стали плохо видеть и в друге зрим врага
Но в темноте спускающихся вглубь души пролётов
Порхаем мы взьерошенным голодным воробьём
Жаль только эту мудрость мы в большинстве узреем
С последним выдохом груди
В тот миг, когда умрём
В мелькающем мультфильме дней суетных и быстрых
Скользя беспечно сёрфером по глади бытия
Остановиться нам бы, и с камешком в пучину
Чтоб раздобыть там прежнего, счастливого себя
Мальчишки и девчёнки, вы право ни на йоту
Не изменились с игровой площадки во дворе
И чем взрослее вы, тем более комичными
Становятся те роли, что немерили себе

(И.Кнабенгоф)
Хлобучило. Таскало по периметру,
Шкребая стены остатками ногтей.
Четыре – слишком. Две – казалось, мало.
Один загнусь, но боязно врачей.
Осколками, чебучными проделками
Всплывает память, грозит обрывом шнур.
Скользя ладонями, спиной с коленок навзничь,
Рывками фотоснимка танцует абажур.
Стеклянной банки аромат фиксажный,
Пластмассы вкус на языке. Горю. Снег тает на зрачках.
Спокойно, девочки! Ровно дышим, мальчики!
У папы отпуск, и нежится в раю его душа в оранжевых очках.

(И.Кнабенгоф)
Суровая судьба Норильска.
Средь выщербленных "чёрною пургою" стен,
В пару тумана, жмущегося долу,
Снежинок медных безнадёжный плен.

Здесь красною чертою перечёркнута Надежда,
Петляя меж двухсот семидесяти аптек,
Песцы перебегают скользские дороги смело,
И заторможен колеса времён и суеты безумный бег.

По тундре носит стружку ржавую сквозняк небрежно
С высотных труб срывает оземь дым,
Им, словно сажей и углём, пропитана одежда.
Он одеялом прикрывает горы, словно Серафим.

И шествует рефрен, что нынче город – кладезь и возможность,
За три зарплаты однокомнатную можно прикупить,
Заморские изыски – не такая уж и сложность,
Тут в "-60" любимую клубникой насмерть можно закормить!

И здесь я понял про себя нежданно,
Что каждый – где родился, там всё ему милей.
И не в зарплате дело, не в северных надбавках!
Но мне в болота питерские хочется скорей

Вернуться, всласть простудой надышаться,
И, завернув в шарфы мосты, услышать крик ворон.
Я не готов в Норильске жить ни за какие деньги,
Я просто безнадёжно в Ленинград влюблён.

Я здесь за три рубля готов мести дворы метлою,
Жрать чёрствый хлеб и брюкву с пластмассовой лапшой,
Ходить в обносках, на "блошином" покупать посуду.
А кто-то ведь живёт в Норильске, и так же в него втюрен всей душой!

(И.Кнабенгоф)
Чтоб сделать заговорное магическое варево,
Нам запастись терпением понадобиться тут,
Процесс занудный напрочь, и крайне трудоемкий,
А иначе всё насмарку и супчику капут!

Заглянем в книжку деда, перелистнём вступление,
И с первой цифры, затая дыхание, начнем,
Держа в уме желаемое, мыслями не бегая,
Рукою твердой мы в кастрюльку кипятка нальём!

А далее по списку: две ложки учепятлей,
Да горсточку пузявок прижать в сковороду,
Залить калявалякой, посыпать загибулькой,
И зашипать поставить на дулькином газу.

Берем кастрюльку пухлей, туда положим тыжды,
По краю пиндипопелей нарежем по чутка,
Пол ложки залипопы, чутка шмундя и кнопеля,
Замочим в дуле брыкосы, развеем на фига,

В фихне замутим пытрус, и поперчим зипапусом,
Две лапки жопоножки, и три хвоста пугрей,
Икру живологлота, глаза незрелой хляпести,
И для пущачей нежности соплястых пузырей.

Всё это мы мешаем, закручиваем, лижем,
Плюем туда нещадно, в непыть её туды,
И в час, когда безжало нас мокрюче замутнило,
Бежим до нашей сморкнутой лядой сковороды!

Одно в другое бахаем, залапаем и пужимся,
Читаем бегло Маршака, и клятвенно клянём
Почём стоит на пуде свет ни пса девятозванного,
Всё тазом медным накрываем, и немного ждём.

На стол подать не похухоль, а трицеплячье бидечко,
Украсить хряпой огородной, шмаклю на десерт,
Зовём гостей, по ком звонит деликатес до имечко,
Привязываем к стулу и млёй орём: "Обед!"

(И.Кнабенгоф)
Девочка, а что это ты тут у нас рисуешь? Бога
Но ведь никто не знает, как он выглядит. Сейчас узнают

Ночь. Лишь луна сквозь решётки сочится,
Замерли стены, замерли лица,
Невидимый друг что-то шепчет, томиться,
Выйду я с другом гулять по больнице,

Тихо, босыми ногами крадучись,
Линолеум тянет за ноги зыбучий,
Пернатой душе, что тоскует по дому,
Ремни развяжу, отпущу на свободу.

Трамплин подоконника, праздник, веселье,
До дна из мензурки волшебное зелье,
На люстре качнуться, взлететь потолками,
Раскрасить все стены цветными мелками,

Всех разбужу, по кроватям вприпрыжку,
Бой на подушках, сорвать с банки крышку,
Мозги разбросать, расплескать свои мысли,
Жаль, кони мои все копыта обгрызли,

Навстречу нам доктор безудержно мчится,
Видать, ночью доктору тоже не спиться!
В такую-то ночь счастьем грех не делиться!
Профессор, спешите присоединиться!

Банзай! Аллилуйя! Зачем разойтись?
Мы и так разошлись не по детски!
Бесы! Адская смесь!
Санитары с сачками кричат по-немецки!

Лови его! Как же! Ату!
Живыми врагу не сдаётся наш гордый Варяг!
Не крутите мне, ангелы, руки!
Кругом одни черти! Коридорный коллапс и напряг!

Я маме скажу! Не ори! Медсестра, помогите!
Скорее врача, санитаров и прочую нечисть заприте!
Вколите им что-нибудь! А лучше как мне – на второй день отпустит!
Вилкой в коленку! Зубами в плечо! Щекотит и капустит!

Ночь. Сладкий сон. Тишина.
В простынями прикрученной клетке лекарство искриться,
А мы, шизокрылые мутные птицы,
Летим по больнице, летим по больницею...

(И.Кнабенгоф)
Еле дыша, дрожит в попе шприц,
Ползком до кровати, и падаю ниц.

Шуршит штукатурка, осыпаясь в ночи,
С фонарем по периметру ходят врачи.

Да, надо мыслишки расставить по полкам,
Консенсус найти и свалить в самоволку.

Расселись по кругу товарищи-други:
Пришелец с Венеры, боцман с Тортуги,

Девочка с бантиком ножницы крутит,
Наполеон с Жанной Дарк опять что-то мутят,

Вампир истеричный, йог в куче тряпья –
Собрала̀сь вся моя небольшая семья.

Стратегический план нужно определить,
Чем нам проклятую дверь отворить,

Выскользнуть птицей из клетки зловонной,
Занять круговую во тьме оборону,

Но в крови растекается аминазин,
Растворяются други, и вновь я один.

Окей, не сегодня спасу я планету,
Немного посплю, а завтра на эту

Идею подначу соседа Иисуса.
Пюрешкой на завтраке с ним перекусим,

Воспрянем силёнками, таблетки запьём...
Не ссы, человечество, мы вас спасём!

(В.Кузнецов - И.Кнабенгоф)
Приснился ранним утром странный сон,
Сидим в квартире детства моего – чай на столе и плюшки –
Я, некий неопознанный субъект, а рядышком БГ,
Ведём беседу, глазея на закат невиданный в окошко.

Там, за стеклом, обляпанным корявками моими -
Пустырь, за ним сберкасса с почтой, как в семьдесят седьмом,
А рядом на газоне всадник медный золотом сияет,
Флуоресцентным солнцем заливая улицу и мой пятиэтажный дом.

Ты расскажи, Борис, – я начал аккуратно, без закруток,
Про опыт трансцендентный свой мистических событий,
Что пережил ты в жизни, и сколько открутил суббаночных открытий?
Каков итог? Я жажду резюме!

Борис Гребенщиков глаз хитро охмурил сподлобья,
Засуетился вкруг стола, и чаю отхлебнув немного,
Мне молвил нехотя, ухмылку хитрую кривя кривей кривого,
Чаинки разболтав задумчиво на дне:

"Я стар уже, Илюха, память отшибает,
Не помню многого, и на фиг не сдалось,
Но есть приятель у меня заморский, англо-воязычный,
Он в книжечку записывал, что вспомнить удалось.

И коль ты в аглицком силён, то спросишь непременно.
Он зачитает главы в три абзаца с заголовком!
Глянет в суть, уткнётся лбом во дно!"
Борис икнул, смутился, опрокинул блюдечко неловко,
И замолчал задумчиво в окно.

Я понял – Боря тихо съехал с темы,
Но не хотел настаивать к ответу, чай, не прокурор.
Мы просто в тишине дыханием шевелили тюль в ажуре,
Сияющим на лошади Петром любуясь, услаждая взор.

Прости, читатель, мне, что данная заметка
Не блещет здесь ни логикой, ни мудростью, ни связностью рассудка.
Я сам проснулся в будорожи жуткой,
Ощупывал лицо и жадно воду пил.

И билась в череп изнутри встревоженная мысль:
Что за бардак в головушке моей? Чьи диалоги? Кто писал сценарий?
Где смысл? – словно страус головой нырнул он в дельфинарий.
Его сглотнув, я окончательно проснулся, а сна и след простыл.

(И.Кнабенгоф)
Хочу озноб решетками раздвинуть
Во льду оттаять мягкою травой
Щелчком коннекта связи дальности достигнуть
Идя сквозь подворотни с разбитой головой

В плену мечты, коленками хромая
Мне кошкой жизнь дорогу перешла
Я ставлю всё на "чёрное тринадцать"
И молока прошу с руки. По абажуру сна

Бегут годами друг за дружкой слоники и зебры
Я в ледяном поту трясясь, замотанный в шерсти парю
На высоте недостижимости желаний
И каплями стекаю на пол под паркет. Дарю

Изысканность стекла, кулинарий, одежд
И памятников стылый антураж
Всё то с гусиных перьев в Питере стекает
Сжигая сердце. То серебряники падают в багаж

И тело примет, провода закоротятся
Щелчок, звонок, усталый голос. Тает лёд в стакане
На мягкую траву душа положит щёки упоенно
Озноб остановился. Ночь

С подушки влажной поднимаю крылья
Из трещин в голове сочатся ноты
Атональные оттенки запаха людского
В решетках сада летнего зебристые слоняры
Мяукают тринадцатые: "Прочь"

Два раза в год весь Питер платит хвори
Дань мёдом, молоком, малиной и травой
С весны на осень шерстично лихорадит
То мной тебя, а то меня тобой

Зебря в шерсти, знобительные мявы
Решётят на тринадцать влажностью слонов
Как с гуся чёрным запахом крылячие звонками
Щелчки подушками разбитыми голов

Я в навь звонял млачными хворюнами
В травистой подушачести мяучил слоновя
Крылял веснючестью стекабельно оголовами
Воляхотрясости моючими твоя

(И.Кнабенгоф)
На кружевном ковре в изгибах полу-лотоса усевшись,
Воскуривая мирт с пачули, напоённый чаем,
В желании преуспеть, достать с небес заветное,
Лоб хмурит сухопарый йог Сергей, следя лишь за дыханием.

Светлейшего прозрения жаждет, благости, покоя,
Сил тайных, магии, контроля над природой...
Домой вернуться к Богу, к счастью, к Небесам разверстым
Он тянется, посыла к Свету полный.

Сколь храмов он коленями истёр в порыве!
Горячие слова молитвы как произносил ночами, плача и трясяся,
Любви просил, Добра, Познания, Мира,
А рядом по соседству жил колдырь и гопник Вася.

Василию тому описуенно вышнее до фонарей было!
Херачил синеву, по фене забивал болты, клял всё и сразу,
Вертел на детородном смысл в окружающей среде,
Гнал по ноздрям и венам разную заразу.

Мечтал Василий ясно и без осложнений
В житейском бытии своём приобрести по пунктам на пороге:
Бабла вагон, баб разных и доступных по семи в неделю,
И власти на районе, дабы Васю все боялись бандерлоги.

Что странно: таки разные на лица,
В укладе жизни, в предпочтениях, да кто чему был рад,
Всё ж рядом, рука об руку, Серёжа с Васей
Шагали дружно по дороге в ад!

В ступенях разума по уровню отличны,
Желали в сути Вася да Серёжа одного, молясь Судьбе,
Кто чёрною тропой, кто белыми тропами,
Но жаждали лишь наслаждения любимому себе!

Мораль в сей басне такова, мальчишки и девчонки:
Нет дела Небесам, что за тропа у вас, что делаете всуе, заняты ли чем,
Но к Царствию Небесному пути ведут, иль в Тьму толпой идёте,
Определят не действия, а для кого они творились и зачем!

(И.Кнабенгоф)
Я был совсем ещё малой,
Лет девять-десять было мне, насколько помню.
Холодной сыростью промокший Ленинград
Постукивал в мое окно то ль градом, то ли каплями дождя с балтийской солью.
Обычный день, тот, что на всю оставшуюся жизнь запомнится как шрам,
Как гвоздь в доске, как свыше волшебства предначертание.
Мне мама утром говорит: "Поедешь к деду после школы,
Поиграешь у него, поешь, приеду вечером". Семейное свидание.
Неблизкий путь до деда – на троллейбусе трястись от первой остановки до последней,
Но мне у деда погостить – за радость, не квартира – волшебство!
И я, согласно улыбаясь перемене,
Хватаюсь собирать поспешно всякую мальчишескую мелочь,
Щекочет предвкушением сказки всё моё нутро.
В то время уж за восемьдесят было деду Мише по годам.
Свою последнюю четверть века прожил он один, едва шагнула бабушка с планеты.
Всё понимающий и добрый взгляд, в котором радостный задор с печалью чудом уживались,
Неспешных слов без суеты, как будто само время отдыхало в доме в кресле за прочтением газеты.
Я там любил бывать — среди тяжелых штор, огромных фикусов, шкафов дореволюционных.
Мне мил был скрип трамвая, что прямо под окном свершал натужный поворот.
В хрустальной вазе леденцы, огромный круглый стол с нависшим абажуром,
Шипение газовой колонки, в углу беспечно болтающее радио о череде забот.
Мы с дедом странным и уютным чувством благодати и любви проникнуты друг к другу были,
Порою вовсе в разных комнатах часами время проводя,
Мы, словно молча меж собой договорились попусту не лезть друг к другу,
Но счастьем было встретиться на кухне и поболтать за ужином под вечер на исходе дня.
И в этот день всё было, как всегда, казалось;
Я после школы сел в троллейбус, носом подоткнув окно,
И двадцать остановок пролетели мимо, словно острова в продрогшем мокром городе.
Вот дедов дом. Парадная пропахла стариками, тихо и тепло.
С гранитной крошкою ступени, кафель на площадках,
Дверей тяжелых деревянных бордовые врата.
Мой дед открыл. Я окунулся в волшебство загадочного мира, трепеща как прежде,
Рассказывая на ходу ему – как у меня дела.
Огромные часы считали своим маятником время, будто детские качели,
Я разложил игрушки на полу, устроив под роялем себе личный кабинет,
Пол дня мелькнули мимо быстро, незаметно,
Пришла пора идти за стол вкушать нехитрый дедовский обед.
Пожаренная каша гречневая с сахаром в присыпку,
Стакан холодного кефира, подогретый хлеб, куриный суп с лапшой –
Так дед питался четверть века, себя балуя порою лишь докторской пахучей колбасой.
Мы ели за клеёнчатым столом, болтая о беспечном.
Вдруг что-то щёлкнуло внезапно у меня внутри, остановился миг,
И я, взглянув на деда, в нём узнал лицо той самой Жизни,
Остолбенел, запнулся, замер, смолк, оцепенел, в суп ложкою поник.
Глаза неизмеримой добротой его светились,
Улыбка иль усмешка притаилась в уголках среди морщин,
Но вместе с тем я ощутил всю тяжесть века, прожитого им на свете,
Трагедий отпечаток, горя след, всепонимания скалу, принятия, смирения.
Я ощутил покоя лёгкость, примирение с Жизнью,
Как будто дед отныне с нею стал един.
И тут, забыв о возрасте своем сопливом
И перестав играть в ребенка, вперив взгляд в заоблачную синь,
Я понял – это шанс спросить о самом главном. Я ложку положил.
Дед, словно понял всё, глазами посерьёзнел, замер,
И я спросил: "Слышь, деда, а что такое Жизнь?"
Он молча и печально улыбнулся, локтями лёг на стол, наморщил лоб,
И молвил медленно, слова неторопливо подбирая, как будто главное пытаясь не забыть:
"Илюша, жизнь – это страдания море в целом,
Но есть в нём островки мгновений немыслимого счастья,
И ради них всё ж стоит это море переплыть!"
С тех пор уж сорок зим, как ветер, миновало,
Давно уж деда нет в живых, но те его слова
Запали в душу мне, и с каждым годом обороты набирая,
Они становятся всё ближе мне, ясней, весомее, и, словно якоря,
Они меня держали смутными ночами, когда тянулись руки совершить непоправимое, 
Закончить всё сейчас, не мучаясь, без сил терпеть ещё.
Я вспоминаю эти острова в бушующем и мрачном море,
И шепчут мне они: "Плыви!", и не дают пойти на дно.
Так много раз мне дед спасал и веру, и надежду, и самую жизнь,
Не ведая о том, и так и не узнав, насколько он мне близок был и важен.
Всю жизнь я по нему скучаю, помню тот невероятный день, тот светлый островок,
Который маяком средь шторма осветил мне путь, а может быть теперь и вам, возможно, даже.
Спешите же сказать все нужные слова, пока есть время,
Поторопитесь сердце приоткрыть, зажгите маячок,
То – острова во мраке жизни нашей, треплющей нещадно!
Семь футов вам под килем, и тебе, Илюша-морячок.

(И.Кнабенгоф)
Случилося со мной, что Жизнь меня макнула носом в лужу,
Уж больно я зарвался, видимо, и перестал ценить, что было мне дано,
Погряз, скуля и тявкая, в пучине критики изящно зубоскальной,
Семиэтажными херами небеса покрыл, шо молдаванин-плиткой,
И, прямо скажем, изошёлся "на говно".
В разгар сего заупоённого веселия
Мне молвила внезапно дружным хором хирургия:
"Илюш, тебе поменее двух месяцев осталось по планете шкындыбаться.
Своди-ка дебет с кредитом.
Пора заказывать сам-знаешь-что, и то – не литургия".
Я с этой новости слегка подохренев,
Не впав в отчаяние, взял судьбу под локоточки,
И говорю: "Ребяты, меня на ентот понт так просто не возмёшь! 
Уж не единожды я пропускал удары хитроумные от Смертушки заточки!
Мене шо в печень, шо под рёбра – я ужо привык!",
Мне долго говорить не дали, масочку надели, сосчитал "до четырёх",
Услышал "Просыпайтесь!", корова языком слизала семь часов от жизни,
Реанимация, "Всё будет хорошо!", шо значит - "Этот – плох!"
И всё бы ничего, но при таких ранениях
Пить хочется – не описать – "Саид в пустыне по голову зарыт"
Оттикали аж десять адских огненных часов в пылающих мгновениях,
И вот мне в руки (отвязали!) дали треть стакана.
То была вода – Ура! – мой рот открыт.
И голос ласковый мне молвил: "Стоп, машина! Здесь три глотка на два часа.
Окстись! Чутка на губы, покатал по языку, отлипли щёки - хватит.
Не то – авось чего, а там и всё, а нам того не надо вот не в жисть!" 
Я разлепил с трудом что ртом именовалось
И закатил туда чуть-чуть, дыхание затая.
Ох, что я испытал, ребята! – Вся кама-сутра потускнела на фоне этого экстаза,
В смущении прикрывши телеса.
То не оргазм был, то было просветление!
Я ощутил вкус Жизни у себя на языке,
И хапанул такого райского нектара,
Шо тут же без сомнения стал счастлив от того глотка,
Что выдан был в реанимации мне.
Банально, други, но всё есть суть сравнения,
И чтоб порой нам вспомнить - как же много нам дано,
Нас нужно тупо и без слов поставить перед Жизнью на колени,
И тот глоток воды подать, что ценен более богатства всех миров.
Спасибо за урок! Я глуп, но я усвоил,
Хоть по привычке вновь кусаться чешутся клыки.
Ты уж прости, что мы ведём себя, аки капризные малые дети.
И коли шо, ты в лужу нашу носом нас слегка опять макни.

(И.Кнабенгоф)
Сколько вкрадчивых голосов в темноте повторяют
Слово "любовь" по ночам, и, конечно, считают
Ясна ситуация, чувства — они без обмана.
Дивчина – краса, мужик – то что надо. Сплошная отрада!

Стройна и нежна, как цветок, да о верности слово.
А он, словно рыцарь на белом коне, в жизни долгой опора.
Но каждый Любовь измеряет своею линейкой.
А мерой Христа если взять? Возьми да проверь-ка!

Кто за Любовь свою жизнь положит на плаху,
Желания, мечты, достижения сжигая до праха?
Без ожидания оплаты, но будучи твердым в терпении
Под градом "хочу!", унижений, измен, оскорблений?

Я не судья, ибо сам столь далек от такого,
Что с Богом торгуюсь всю жизнь, не гожусь для иного.
И не Любви жаждет сердце, а лишь справедливости.
Нет во мне мужества лечь на заклание в близости.

И коль от кого-нибудь слышу признание в Любви,
Мерещиться мне начинают гора и огни,
Девять дюймов гвоздя, что отмерили эти слова,
На коленях достойные слов, и усмешка Христа.

(Никита 791 - И.Кнабенгоф)
Никто из тех, кто жить собрался счастливо и долго,
Не знал, что он умрёт сегодня, прямо здесь, сейчас.
Ни знаки по судьбе не предвещали, ни вещий сон не каркнул -
Он просто был, и вот его не стало среди нас.

Порою дать себе оценку
Трудней, чем лошадь пропихнуть сквозь ухо от иглы.
Ибо лишь конченый дурак себе в дневник "пятёрки" ставит,
Павлином возомнив себя в прообразе свиньи.

Святые, чай, не знают о том, что они – святы.
Будда не в курсе был, что "буддой" нарекли.
Не знают истинно любимые, кем они больше жизни по-настоящему любимы,
Не знают мёртвые о том, что все они уже давно мертвы.

Не в курсе мудрый средь людей, что таковым считают,
И праведный не сможет праведность свою изобличить, коль нимб его невидим.
Вот так и мы с тобой, читатель – не те, кем мним себя и самоназываем,
Но то, что шепчут за спиной о нас, пока того не знаем и не слышим!

(Ф.М.Шабалин - И.Кнабенгоф)
Фортепианный звук воспоминаний
Из комнаты с погасшим светом,
Часы песочные пересыпают впечатления,
Ждёт пальцев трубка с душистым табаком.
Камин гоняет тень по белоснежным стенам
Среди пробирок, колб, реторт,
Перед окном огромным во всю стену
В "гляделки" стул играет с единственным столом.
Вина невиданного пол бокала
На шахматной доске стеклянной,
Там замер пат объявленный когда-то
В углу зажатым королём.
Ту комнату рассвет не потревожит,
И мареву закатному нет места,
Там, где в окне вселенные кружатся,
В которых потерялся Он азартным игроком!

(И.Кнабенгоф)
Ни ценим ни шиша полученного даром
И тех, кто верен нам, не бережём
Израненное сердце дарим недостойным
За благо и добро оскорблены плевком
Тлетворной ложью за протянутую руку
Облиты снова и опять. И во свояси
Уходит, в радости напившееся крови
Та, что калечит и выбрасывает мразь
Из преисподни хохота доносятся раскаты
И каменеешь заживо и стискиваешь зубы
Все это знают, все это пережили
Но снова медные мы слышим ангельские трубы
И вновь, забыв об опыте печальном
Рискуем тем же, с теми же, тогда же
И вот что я скажу, нет в мире логики разумной
Но я вовек готов служить в любви отважным
И презираю тех, кто пользуется ими
Зато же и себя ни ставлю ни во что
Но как же так, блять, получается
Обеими ногами на берегах обоих
Нам стоять вовеки суждено. И каждый
В суете мирской от мала до велика
Подобно оборотню ходит переулками судьбы
То мрази адской зловонием воняет
То слепит сердце чистотой душевной красоты

(В.Кузнецов - И.Кнабенгоф)
Я был так счастлив, что родился здесь
В прекрасном мире, кде были папа, мама
Где свет сиял и все меня любили
Где всем всего хватало
Сколь не протяни, насколько ни отвесь
В квартире нашей, где жизнь кипела всюду
И чем-то вкусным пахло из кухни в семь аршин
Дышало тихой радостью моё босячье детство
И сердце трепетало, когда летал в мечтах я средь несбыточных вершин
Квартира детства мне снится до сих пор
Пропахший кошками подъезд, соседка Галя сверху
Почтовых ящиков панели деревянные, подстёртый лак в огреху
И ключ от дома в верхнем слева, на улице звенящий детский спор
Среди вершин деревьев половина взята мной
Всех знал я во дворе, кто, где и с кем - всё стены слышат
Как запахом оттаявшей земли апрель здесь дышит
Так я дышал любовью с запрокинутою в небо головой
Ни у чего в той жизни не было цены
Мы дрались каждый день, врагов не наживая
Авоськи с пельменями на форточке свисая
Домой манили загулявшихся до поздней темноты
Никто не волновался, что с нами будет завтра
Мы не хватали звёзд, но знали - нас не бросят
Не дадут пропасть в шальные
Мы видели, как взрослые мечтали высоко
О космосе, о мире во всём мире
И каждый понимал - у всех есть шанс, открыты все пути
Всё это там, давно, в бумаге фотографий
Остало счастье, позже догоню
И я иду по улице, пиная мелкий гравий
И в зубы не смотрю дарёному коню
Всё те же здания, мосты и переулки
Но света нет в улыбках, нет в глазах мечты
Реальность сдвинулась, сменила отражение
Я чую запах алчности, наживы след слюны
Здесь не с кем посидеть, болтая о далёких звёздах
Здесь некому прочесть любимых книг отрывки
Здесь не с кем помолиться, напиться не с кем в ровнях
И помолчать ни с кем не хочется, вдыхая с наслаждением запахов обрывки
Чужой мне мир, хоть декорации всё те же
Лишь смех вокруг всё более злорадный, нежели от счастья через край
Неуловимо Бог вокруг сменил тональность
Стал угрожающим и злым звенящий некогда от радости собачий лай

(И.Кнабенгоф)
Не так давно считал я, будто бы слова имеют силу,
И словно кисть художника изящно доносят до внимающего облик красоты.
Но, вынужден признать, что разница в рождении, похоже,
Досадно разделяет нас вдоль разумения черты.

Уж с малых лет на лбу прописан промысел,
И четко путь очерчен, во взгляде он читаем без труда;
Один благими мыслями пронизан, словно светом звезд далеких,
Другой страдание и боль всю жизнь нести другим сподобится сполна.

Не тайна то для тех, кто суть умеет видеть,
Чей разум чист, и видит признаки гармонии небес.
Мы разные по самому рождению; в одних свет разумения и блага,
В других позывом алчности живет поганый бес.

Я не судья, и меры пресечения не жажду,
Но не могу лишь кармой объяснить ту бездну промеж нас,
Когда одни несут невидимо свой крест в глубинах сердца,
А те, другие, вешают его на шею дешевой безделушкой напоказ.

И если светлые напоят молча жаждущего,
То темный множит лишь слова о праведной любви,
Я не считаю себя христианином, но, видит бог,
Обидно за Христа, которым прикрываются они.

Я не фашист, ей богу, но не могу смириться
С недолюдьми, что Зло в утробе носят на горе всем живым.
Готов признать, что всяк ублюдок тоже нужен Богу
Зачем-то, вопреки, по неисповедимым замыслам святым.

Порой кулак сожмётся, скрипнут зубы,
Когда в толпе увидишь подлую, тупую тварь,
Сочащуюся ложью, жадностью, коварством,
Я честно жажду снести к чертям башку её и бросить на алтарь!

Проходят годы. Я учусь. Стараюсь как могу
Изгнать из сердца справедливости желание,
Уразуметь во нелюди такое же дитя Отца,
Простить, проникнуться любовью, пониманием.

Стараюсь. Правда. Но иногда во тьме,
Бессонными ночами метаясь по постели,
Я тщетно стискиваю рукоять незримого меча, готовый в ход его пустить
За честь живущих в праведности, о которой матери нам пели.

До слёз обидно, как мало доброты в себе я ощущаю, отдаляясь от заветных Врат,
Но крыльев ангельских я слышу хлопание над самой головою.
По улице мимо меня идут они, не чтящие ни Бога, ни отца,
Без сердца и без совести, без чести и с проклятою судьбою!

(И.Кнабенгоф)
У кошек есть гарантия на девять жизней
А сколько людям, нам, наматывать круги
Детсадиков и школ, работ и институтов
Иди и улыбайся, сопли подотри

Так, отправляясь в путь дорогами вселенной
Про полотенце не забудь, уж доведётся утереться
И если не сопьёшься раньше выхода на сцену
То всяко нам с тобой удастся спеться

Мы по куплету сложим чехарду
Найдётся место слову каждого в одной абракадабре
И отмотав до своего звонка все в дворники пойдём
Где всем по личной сияющей звезде и каждому по швабре

(И.Кнабенгоф)
Скажи-ка, дядя, ведь не даром, а может, даром, да и пёс с ней,
Гуляла под дождем душевно моя внутрительная суть,
Там, в мороси октябрьской мерзлючей, привычно паспорт утеряв помятый,
Она плевалась настроением, стараясь на ходу падуче не заснуть.

Презрев кашлюк гриппозный и сопливки, я за душою плёлся веревочке вослед,
Облеплен прелою листвой, курил промокшую сугревно,
И щурился недобро, глядя, как сбываются нависшие примет.

Не сыпьте соль на сахар детства, иль наливайте после смело,
А то от ужаса вздрогнётся система нервная моя,
Я был готов до полусмерти бузить, вантузить и шмыгаться,
Но красным строго мне мигнуло, едва перевалил за событийные края.

Там, в глубине норильских руд свечением радиоактивным
Характером моим наивным была постигнута загрань,
В которой мутно извивались добро и зло, абсурд и норма,
Тьма тараканья и электрик, пентхаус "Хилтона" и деревенского сортира срань.

В том лукоморье всё смешалось – коты, богатыри и цепи,
Неведомых дорожек ямы таджик латает шабутно,
По ним, с невинным и безмозглым взглядом, подводя ресницы,
Мы смело, в ногу, в построенный, в наш новый, жахнемся на дно.

Челом об степь и козьи катушки в краю монголий вам пишу, чего же боле,
Что путного на покаянии готов ещё я вам сказать?
Я знаю чудное словечко, с чего вселенная зачалась,
И чем закончится она же. То русское в испуге "блять!"

Нет в небе плана Барбароссы, и кто это вообще такой – ни слыхивал ни разу,
Но разума природу мыслить — как заразу - увы, Господь, принять был не готов,
А сам проект уж поздно было с рельс на тормозах елозить, чем-либо замять.

Мы появились сразу и внезапно, как бравый штык, как пуля дура, взвизгнув рикошетом,
То было чудное мгновение, передо мной разверзлась тьма,
Альцгеймером головушку нам справно шибануло,
И мы забыли — кто мы, что за хрень твориться, с какого хрена, ну и в целом на хрена?

Видать вооруженным, таки по причине, ору я в октябре "давай накатим, где же кружка?",
Промозглой безысходности сопливую тоскучесть мне навевает осень ля минорно,
Пенсионеров пожилых завывшая тамбовским волком верная подружка.

Я ставлю трехлитровые наливки на всеразличных хряпах огородных,
Цежу сквозь зубы, утираясь носовочком в клеточку,
И жду весны, когда качнётся маятник бессмыслицы вселенской,
И снова жить захочется, как вновь родившейся шиша не ведующей славной деточке.

Скажи-ка, тётя, ведь бездарно, за кругом круг по всем стандартам
Мы крутим ручку у колодца, пытаясь Бога вычерпать ведром,
Бежит лошадка в карусельках, звенит в штанишках бубенцами,
И всякий шибкий академик становится простым наивным дураком.

Весна, весна, о, кроликов пора, о, мартовских котов отчизна,
За счастье мне твоё явление, семнадцати замена уравнения всея,
Мой Бог, благодарю за Твой ответ, очей моих прозревших разочарование,
Будь здрав, закусывай и береги себя! Скучаю, крепко обнял, твой друг, Илья.

(И.Кнабенгоф)
Увидеть трудно в человеке душу
Невиданную птицу, глазами бьющую наотмашь,
Ту, что запуталась в сетях.

В лицо иное часто говорим,
Не то, что просится наружу через прутья.
Где плакать хочется – улыбкой осветя
Слов осторожных шарканье, смеёмся.

А в миг счастливой радости порой
На горло горю давим, чтобы не завыть.
Умело истинное скрыть - возможно.
Труднее это, коль увидел, позабыть!

Приходится порой при встрече здравия желать
Тому, кому конца худого жаждешь.
Протягиваем руку. Предательски щекочет холка дыбом.
Проклятья в языках.

То нелегко: капканы обойдя,
Почуять сокровенное сияние и взмах
Трепещущего изнутри крыла.
Вспять обратить вино водой сквозь трещины арыков,
Спустить на тормозах, какой прекрасной ложь бы ни была.

Боимся показать, кто есть мы в самом деле,
От первого глотка и до последнего "прости".
Сюжет меняется, актёр тасует роли.
Сквозь это всё приходится нести

В глубинах тёмных за семью замками
Израненную птицу в чём матерь родила,
Неузнанную, что сплёвывает кровь обид
На простынь кафельную,
И всем прощать, как нам прощают,
Тихонечко давя на тормоза.

Не бойтесь, господа, я вас не выдам!
Спокойно, дамы, улыбайтесь! Я – не прокурор.
Но почему мне с детства Бог всё ж даровал умение
Сквозь окна глаз заглядывать за прутья птичьей клетки,
Чтобы пожизненный там видеть страха приговор?