(Б.Окуджава)
Я надышался всласть окопным зельем,  
И капельки еще не пригублю.   
Я падаю живым на эту землю,  
Я землю эту теплую люблю.   

Я рот разеваю жадно и грустно,   
И воздух губами ловлю, ловлю,   
И он течет в меня трудно и густо.   
Я этот воздух густой люблю.   

Облака проплывают белыми рыбами.  
Вдалеке разрыва оранжевый сноп.  
Перед взором моим муравьишка задрипанный,  
Потерял свою веточку, сбился с ног. 

Вот останусь в живых, надеждой ласкаю,  
Я такой муравейник ему слеплю, 
Я таких ему веточек натаскаю...  
Я этого муравья люблю. 

За мной придут, меня не бросят, 
Я потерплю, я потерплю. 
Убаюкивает меня осень... 
Я осень тихую люблю.

(Б.Окуджава)
Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок.
Я снова живой на выжженном теле Крыма.
И вырастают вместо крыльев тревог
За моей человечьей спиной надежды крылья.

Васильками над бруствером, уцелевшими от огня,
Склонившимися над выжившим отделением,
Жизнь моя довоенная разглядывает меня
С удивленьем.

До первой пули я хвастал: чего не могу посметь?
До первой пули врал я напропалую.
Но свистнула первая пуля, кого-то накрыла смерть,
А я приготовился пулю отбить вторую.

Ребята, когда нас выплеснет из окопа четкий приказ,
Не растопчите этих цветов наступленье!
Пусть синими их глазами глядит на нас
Идущее за нами поколенье.

(Б.Окуджава)
Стихло в улицах вранье.
Замерло движенье.
Улетело воронье
На поля сраженья.

Лишь ползут из тишины,
Сердце разрывая,
Как извозчики войны,
Красные трамваи.

Надеваю шинель -
Главную одежду,
Понимаю сильней
Всякую надежду.

Замирает в тиши,
Чуткий, голосистый,
Телеграф моей души:
Нет телеграфиста.

Он несет свой синий кант
По сраженьям грозным.
Он уже прописан там.
Там с пропиской просто.

Южный фронт. Бельэтаж.
У конца дороги.
От угла - второй блиндаж...
Вытирайте ноги!

(Б.Окуджава)
Сто раз закат краснел, рассвет синел,
Сто раз я клял тебя, песок моздокский,
Пока ты жег насквозь мою шинель
И блиндажа жевал сухие доски.

А я жевал такие сухари!
Они хрустели на зубах, хрустели...
А мы шинели рваные расстелим -
И ну жевать. Такие сухари!

Их десять лет сушили, не соврать,
Да ты еще их выбелил, песочек...
А мы, бывало, их в воде размочим -
И ну жевать, и крошек не собрать.

Сыпь пощедрей, товарищ старшина!
Пируем - и солдаты и начальство...
А пули? Пули были. Били часто.
Да что о них рассказывать - война.

(Б.Окуджава)
Волнения не выдавая,
Оглядываюсь, не расспрашивая.
Так вот она - передовая!
В ней ничего нет страшного.

Трава не выжжена, лесок не хмур,
И до поры
Объявляется перекур.
Звенят комары.

Звенят, звенят
Возле меня.
Летят, летят -
Крови моей хотят.

Отбиваюсь в изнеможении
И вдруг попадаю в сон:
Дым сражения, окружение,
Гибнет, гибнет мой батальон.

А пули звенят
Возле меня.
Летят, летят -
Крови моей хотят.

Кричу, обессилев,
Через хрипоту:
"Пропадаю!"
И к ногам осины,
Весь в поту,
Припадаю.

Жить хочется! Жить хочется!
Когда же это кончится?

Мне немного лет...
Гибнуть толку нет...
Я ночных дозоров не выстоял...
Я еще ни разу не выстрелил...

И в сопревшую листву зарываюсь
И просыпаюсь...

Я, к стволу осины прислонившись, сижу,
Я в глаза товарищам гляжу-гляжу:
А что, если кто-нибудь в том сне побывал?
А что, если видели, как я воевал?

(Б.Окуджава)
Джазисты уходили в ополченье,
Цивильного не скинув облаченья.
Тромбонов и чечёток короли
В солдаты необученные шли.

Кларнетов принцы, словно принцы крови,
Магистры саксофонов шли, и, кроме,
Шли барабанных палок колдуны
Скрипучими подмостками войны.

На смену всем оставленным заботам
Единственная зрела впереди,
И скрипачи ложились к пулеметам,
И пулеметы бились на груди.

Но что поделать, что поделать, если
Атаки были в моде, а не песни?
Кто мог тогда их мужество учесть,
Когда им гибнуть выпадала честь?

Едва затихли первые сраженья,
Они рядком лежали. Без движенья.
В костюмах предвоенного шитья,
Как будто притворяясь и шутя.

Редели их ряды и убывали.
Их убивали, их позабывали.
И все-таки под музыку земли
Их в поминанье светлое внесли,

Когда на пятачке земного шара
Под майский марш, торжественный такой,
Отбила каблуки, танцуя, пара
За упокой их душ. За упокой.

(Б.Окуджава)
То падая, то снова нарастая,
Как маленький кораблик на волне,
Густую грусть шарманка городская
Из глубины двора дарила мне.

И вот, уже от слез на волосок,
Я слышал вдруг, как раздавался четкий
Свихнувшейся какой-то нотки
Веселый и счастливый голосок.

Пускай охватывает нас смятеньем
Несоответствие мехов тугих,
Но перед наводнением смертельным
Всё хочет жить. И нету правд других.

Все ухищрения и все уловки
Не дали ничего взамен любви...
Сто раз я нажимал курок винтовки,
А вылетали только соловьи.

(Б.Окуджава)
Холод войны немилосерд и точен.
Ей равнодушия не занимать.
Пятеро голодных сыновей и дочек
И одна отчаянная мать.

И каждый из нас глядел в оба,
Как по синей клеенке стола
Случайная одинокая вобла
К земле обетованной плыла,

Как мама руками теплыми
За голову воблу брала,
К телу гордому ее прикасалась,
Раздевала ее догола...
Ах, какой красавицей вобла казалась!
Ах, какой крошечной вобла была!

Она клала на плаху буйную голову,
И летели из-под руки
Навстречу нашему голоду
Чешуи пахучие медяки.

А когда-то кружек звон, как звон наковален,
Как колоколов перелив...
Знатоки ее по пивным смаковали,
Королевою снеди пивной нарекли.

Пятеро голодных сыновей и дочек.
Удар ножа горяч как огонь.
Вобла ложилась кусочек в кусочек -
По сухому кусочку в сухую ладонь.

Нас покачивало военным ветром,
И, наверное, потому
Плыла по клеенке счастливая жертва
Навстречу спасению моему.

(Б.Окуджава)
Год сорок первый. Зябкий туман.
Уходят последние солдаты в Тамань.

А ему подписан пулей приговор.
Он лежит у кромки береговой,
Он лежит на самой передовой:
Ногами - в песок, к волне - головой.

Грязная волна наползёт едва -
Приподнимется слегка голова;
Вспять волну пролив отнесет -
Ткнется устало голова в песок.

Эй, волна! Перестань, не шамань:
Не заманишь парня в Тамань...

Отучило время меня дома сидеть.
Научило время меня в прорезь глядеть.
Скоро ли - не скоро, на том ли берегу
Я впервые выстрелил на бегу.

Отучило время от доброты:
Атака, атака, охрипшие рты...
Вот и я гостинцы раздаю-раздаю...
Ты прости меня, мама, за щедрость мою.

(Б.Окуджава)
Не вели, старшина, чтоб была тишина.
Старшине не всё подчиняется.
Эту грустную песню придумала война...
Через час штыковой начинается.

Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне...
Я буду врагу улыбаться в огне.
Я буду улыбаться, черт меня возьми,
В самом пекле рукопашной возни.

Пусть хоть жизнь свою укорачивая,
Я пойду напрямик
В пулеметное поколачиванье,
В предсмертный крик.

А если, на шаг всего опередив,
Достанет меня пуля какая-нибудь,
Сложите мои кулаки на груди
И улыбку мою положите на грудь.

Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,
Как счастлив я за землю мою умереть!
А пока в атаку не сигналила медь,
Не мешай, товарищ, песню допеть.
Пусть хоть что судьбой напророчится:
Хоть славная смерть, хоть геройская смерть -
Умирать все равно, брат, не хочется.

(Б.Окуджава)
В южном прифронтовом городе на рынке 
торговали цыганки развесной синькой. 
Торговали цыганки, нараспев голосили: 
"Синяя синька! Лиля-лиля!" 

С прибаутками торговали цыганки 
На пустом рынке, в рядах пустых, 
А черные мужья крутили цыгарки, 
И пальцы шевелились в бородах густых. 

А жители от смерти щели копали. 
Синьку веселую они не покупали. 
Было вдоволь у них синевы под глазами, 
Синего мрака погребов наказанья, 
Синего инея по утрам на подушках, 
Синей золы в печурках потухших... 

И все же не хватало синего-синего, 
Как матери - сына, как каравая сытного, 
А синька была цвета синего неба,
Которого давно у них не было, не было. 

И потому, наверное, на пустом рынке, 
Пестрые юбки на ветру кружа, 
Торговали цыганки, чудеса, синькой, 
Довоенной роскошью, без барыша.

(Б.Окуджава)
Ходьба - длинноногое чудо дорог -  
Дала мне такое имущество:  
"Бери сто морок, позабудь свой мирок,  
Иди, простофиля, помучайся".  

Беру сапоги сорок третий размер,  
Портянками ноги обматываю,  
Свищу соловьем на веселый манер -  
Себя потихоньку обманываю.  

Ведь я недалёко. Я только пройдусь.  
А "только" - оно только начато.  
И вот я иду. По окопу крадусь.  
Пишу свою летопись начерно.

Иду. Гимнастерка в соленом поту.  
Иду. Отставать мне не хочется.  
Я скоро на мокрый песок упаду  
От раны осколочной корчиться.  

Успею с тоскою подумать: "Готов..."  
Приникну к багульнику рыжему...  
Потом я восстану из цепких бинтов,  
Из мертвых воскресну и выживу.  

Потом все затянется корочкой. В срок.  
Покажется легким, неистинным...  
Ходьба - длинноногое чудо дорог -  
Опять меня выманит из дому.  

И вот я иду. До последнего дня.  
Иду. Спотыкаюсь. Прощается.  
Наверно, земле ну никак без меня:  
В обнимку со мною вращается.

(Б.Окуджава)
Последний залп прорвал тишину  
И за горной грядой смолк,  
Будто бы там расстрелял войну  
Артиллерийский полк.  

Вдыхает земля сквозь гарь и смрад  
Весны крутой аромат.  
Из блиндажа, тишиной объят,  
Выбрался солдат  

И смотрит, бросившись на траву,  
В майскую синеву.  
Морем течет над ним синева,  
И не нужны слова.  

И, первым теплом перо опалив, 
Свой дом разглядев вдали, 
Плывут запоздавшие журавли,  
Как небесные корабли. 

О чем они думают? Мне невдомек. 
На свете много дорог. 
Но синева, что густым-густа, 
Создана неспроста. 

Но журавли, что плывут, шурша, 
Держат упрямый строй. 
Но тишина, что звенит в ушах, 
Выстрадана мной.

(Б.Окуджава)
Мы сидим, пехотные ребята.
Позади - разрушенная хата.
Медленно война уходит вспять.
Старшина нам разрешает спать.

И тогда, откуда - неизвестно,
Или голод мой тому виной,
Словно одинокая невеста,
Выросла она передо мной.

Я киваю головой соседям:
На сто ртов одна морковь - пустяк...
Спим мы или бредим? Спим иль бредим?
Веточки ли в пламени хрустят?

Кровь густая капает из свеклы,
Лук срывает бренный свой наряд,
Десять пальцев, словно десять свекров,
Над одной морковинкой стоят...

Впрочем, ничего мы не варили,
Свекла не алела, лук не пах.
Мы морковь по-братски разделили,
И она хрустела на зубах.

Шла война, и кровь текла рекою.
В грозной битве рота полегла.
О природа, ты ж одной морковью
Словно мать насытить нас смогла!

И наверно, уцелела б рота,
Если б в тот последний грозный час
Ты одной любовью, о природа,
Словно мать насытила бы нас!

(Б.Окуджава)
Не помню зла, обид не помню,
Ни громких слов, ни малых дел
И ни того, что я увидел,
И ни того, что проглядел.

Я все забыл, как днище вышиб
Из бочки века своего.
Я выжил. Я из пекла вышел.
Там не оставил ничего.

Теперь живу посередине
Между войной и тишиной,
Грехи приписываю Богу,
А доблести - лишь Ей одной.

Я не оставил там ни боли,
Ни пепла, ни следов сапог,
И только глаз мой карий-карий
Блуждает там, как светлячок.

Но в озаренье этом странном,
В сиянье вещем светляка
Счастливые былые люди
Мне чудятся издалека:

Высокий хор поет с улыбкой,
Земля от выстрелов дрожит,
Сержант Петров, поджав коленки,
Как новорожденный лежит.

(Б.Окуджава)
Восславив тяготы любви и свои слабости,
Слетались девочки в тот двор, как пчелы в августе;
И совершалось наших душ тогда мужание
Под их загадочное жаркое жужжание.

Судьба ко мне была щедра: надежд подбрасывала,
Да жизнь по-своему текла - меня не спрашивала.
Я пил из чашки голубой - старался дочиста...
Случайно чашку обронил - вдруг август кончился.

Двор закачался, загудел, как хор под выстрелами,
И капельмейстер удалой кричал нам что-то...
Любовь иль злоба наш удел? Падем ли, выстоим ли?
Мужайтесь, девочки мои! Прощай, пехота!

Примяли наши сапоги траву газонную,
Все завертелось по трубе по гарнизонной.
Благословили времена шинель казенную,
Не вышла вечною любовь - а лишь сезонной.

Мне снятся ваши имена - не помню облика:
В какие ситчики вам грезилось облечься?
Я слышу ваши голоса - не слышу отклика,
Но друг от друга нам уже нельзя отречься.

Я загадал лишь на войну - да не исполнилось.
Жизнь загадала навсегда - сошлось с ответом...
Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось,
Не уходите со двора: нет счастья в этом!